Послание из пустыни - [44]

— Да будет славен Тот, Кто дозволяет запретное! — возглашали люди. Теперь они слышали и напевы деревьев, а порхавшие с ветки на ветку птицы стали для них нотными знаками. Многие не только слушали, но и смотрели музыку: с восхищением в глазах, раскачиваясь всем телом, руками ища другие руки.

— Вы не видели родителей этого ребенка?

Увы, мои слова шли из мира здравого смысла и не доходили до них. Они только улыбались и говорили:

— Если их тут нет, они все равно здесь. Близкое и дальнее всегда рядом.

— Вы не видели родителей этого ребенка? Они из Египта.

— Какое имеет значение, откуда они? Все мы творения десницы Божией.

И они возвращались в свое царство самодостаточности. Горящие взоры, раскачивающиеся тела и возгласы:

— Да будет славен Тот, Кто дозволяет запретное!

Сидевшие у костров пьянели от вина, зелий и взаимных прикосновений.

Зрелище было необыкновенное, потрясающее… Здесь как бы сошлись все человеческие эпохи, все периоды, все мгновения, но они оставались незавершенными, неисполненными, ибо мечты никогда не доживают до смертного часа. Посреди затишья или бури они вдруг испаряются, оставляя грезившего нагим и беспомощным. А в пылу грез каждый твой вдох кажется важнее вселенной.

И грезы никогда не находят себе места в жизни, никогда не оставляют видимых следов в действительности.

На берегу бушевали ночь и страсти. Тут кто-то плыл по воле волн, там худые тела сплетались с женщинами, лианами и змеями, тут ребятишки тянули руки к неумолимой судьбе, там проносились люди со вскрытыми черепами. Мечты, мечты, мечты… У кого-то они затрагивали плоть и кровь, у кого-то застывали, у кого-то исчезали, переходя в другие мечты.

Здесь мужчина выкрикивал свое кредо: «Смерть врагам! Смерть всем вокруг!» И его руки отчаянно хватались за то, в чем он видел свою главную силу, а это был лишь камешек, который ему подсунула ночь. Там лежала женщина с недорожденным младенцем: так выглядела ее мечта, на большее ее не хватило. Жалкая мечта, но и за ней был целый мир, в котором бы жил ее неродившийся ребенок. Женщина представляла себе тихие реки с утренним туманом над водой. Представляла взлетающих птиц — неизменно на другом берегу. Представляла блестящих рыбок и то, как она сидит у воды, а ее груди набрякли молоком. Она мечтала о малом, но и эти мечты были слишком велики для ее жизни — судя по тому, что она осталась ни с чем. Рядом с ней возлегал человек, возомнивший себя Царем. Он грезил о власти, но его царство не стоило выеденного яйца. Ему некем было править, некого судить, некого захватывать и порабощать. И он истощил свои силы, потому что жизнь задвинула его в дальний угол и он умер там для всего, кроме грез.

Это была ночь вне реальной жизни, однако близко от нее.

Кто-то строил замки до небес, а кто-то мечтал о новой лачуге или кровле из камыша. Кто-то хотел иметь запас дров и вдоволь семенного зерна. А кто-то воображал себе, как колышется на теплом ласковом ветерке поле, изнемогшее под тяжестью колосьев.

— Теплый ласковый ветерок! Теплый ласковый ветерок!.. — повторял он, словно это было единственное в жизни, о чем стоило грезить.

Один полетел к звездам и с трудом, но все-таки дотянулся пальцами до тамошней земли и теперь нежно гладил новую планету.

Другой снова и снова переживал единственный миг своей жизни: как он стучит в дверь, она открывается и его приглашают войти. Никаких иных желаний у него не было.

Я же той ночью не витал в облаках, а бродил среди лежавших и сидевших людей в надежде выпросить у них хлеба и кружку молока для ребенка, которому был недоступен мир грез. Вокруг кипели воображаемые страсти: любовь и ненависть, злоба и нежность. Мечтатели строили дворцы из камня, золота и слов, возводили целые воздушные города. А я видел, что на земле этим грезам места нет. На земле находилось место лишь для бренных тел, которые росли, бедствовали и отчаивались, тогда как их мечтания уносились к самой дальней из звезд, туда, где, иссякнув, замирал космический ветер, в космос, по которому катилась наша Земля. Она была не больше моей ладони, беспомощная, как младенец у меня на руках… она была младенцем у меня на руках…

Я ушел на берег, подальше от шума и гама, и закрыл за собой ворота в величественный мир грез. Снова попав в суровый, низкий мир здравого смысла, где плакал от голода ребенок, я накрошил хлеба и покормил его.

Здесь было темно и покойно. К ногам лениво подкрадывались волны. Впереди парусником раскачивалось на волнах отражение месяца, только этот парусник не мог увезти нас. В кроне дерева у меня за спиной звенели цикады.

Я поднес кружку с молоком к губам ребенка, обхватил его пальчиками прохладный округлый сосуд. Младенец горел, как в лихорадке, и я понял, что на него уже зарится смерть. Но пока он еще видел сны, испытывал голод и жажду.

— Как тебя зовут? — спросил я, вглядываясь в самую глубь его зрачков.

И хотя ответить мне он не мог, я обнаружил, что и его, даже его, затрагивает наша жизнь.

— Как мне называть тебя, чтоб ты понял: тебя видят…

* * *

Когда же римляне увидели эти толпы (а за Савватеем следовало около тридцати тысяч человек, сеявших смуту на всем своем пути), юный ставленник Рима в Кесарии — по имени Кир — решил схватить нарушителя спокойствия и предать его суду. И я пошел туда в надежде наконец-то встретить родителей младенца; я соорудил тележку, чтобы везти в ней ребенка, и старался не отставать от великого множества людей, тянувшихся посмотреть, как будут судить их господина и спасителя.