Пощады нет - [78]

— Иногда это неплохо.

Она чувствовала, что к ней возвращается способность шутить, разговаривать вызывающим тоном. Когда-то, в давно прошедшие времена, до Карла, это доставляло ей много удовольствия. Машина дожидалась ее, она предложила Хозе отвезти его, он поблагодарил и отказался.

— Это пустяки, — говорила она себе, сидя в машине и укрывая колени медвежьей шкурой, подаренной ей Карлом. В бокалах справа и слева стояли свежие цветы, стоило ей захлопнуть за собой дверцы автомобиля, и она была уже дома. Непонятно, где правда; а где — вымысел в том, что говорит этот человек. Отец считает его шутом гороховым. Это — вроде теплой, приятной ванны. Она закрыла глаза и посвистала. Не могу отрицать, что мне это доставляет удовольствие. Она снова посвистала, довольная, и сморщила нос.

Скорей, чем Карл ожидал, надвинулось это. Утром он простился с Юлией, сошел вниз и — что его побудило? — прежде чем сесть в машину, он взглянул наверх, на окна. Она стояла у открытого окна, в утреннем капоте, облокотившись обеими руками о подоконник, но вниз она отнюдь не смотрела. Глаза ее сузились до маленьких, мигающих щелок, ее красивый узкий рот был полуоткрыт, она легко улыбалась и думала о чем-то. Пучок солнечных лучей падал на ее рыжеватые волосы, отливающие золотом. Что это было? Одно только мгновенье он видел это выражение ее лица. Шофер открыл дверцу. Карл держал шляпу в руке, собираясь помахать Юлии. Но она не шевелилась. Он кивнул шоферу, сел, хлопнула дверца, машина тронулась.

Он размышлял. Удивительно. «Господин комендант, если вам не нравится, совершите необходимое и бейте». «И без меня обойдется». Я не знал у нее этой улыбки. Я никогда не видел Юлию такой. Как она укусила мне губу. Пленница в моей крепости. Она хочет вырваться на волю. Может быть, она уже вырвалась. А я — ради нее, ради нее я решился выплатить тетке чудовищную сумму, ради нее я взял на себя это страшное бремя, которое может задушить меня. Но тогда и она полетит со мной в пропасть.

Сдерживая подступающее бешенство, он закусил верхнюю губу. Надо было вернуться. Запретить ей так стоять. Какая бесстыдная поза. В моем доме. Моя жена. А за несколько минут до того она наливала мне кофе и подала мне перчатки. Нельзя было позволить ей стоять так.

Но автомобиль уже тормозил у ворот фабрики. Карл вышел, поднялся наверх, мрачный, сел за работу. Читая корреспонденции, диктуя, просматривая списки заработной платы, он — до смешного отчетливо — опять и опять видит перед собой: окно, солнечный луч, потерявшую стыд женщину. Ходишь по дому, указываешь на малейшую пылинку, а она стоит в такой позе у окна.

Когда секретарша с продиктованным текстом вышла из кабинета, он разрешил себе передохнуть. Подошел к окну. Да, так она стояла. Она не смотрела вниз, она смотрела перед собой. Он прошелся взад и вперед между стенным шкафом и креслом, и опять его потянуло к окну. Вот так это было, — ему доставляло какое-то удовлетворение принимать ее позу, — вот так она улыбалась, полуоткрыв рот. Что если кто-нибудь войдет? Удовлетворенный, вернулся он на свое место. Но что-то все время мешало ему. Бешенство ежесекундно готово было вспыхнуть. Что это — ревность? Ерунда. Это нарушение семейных устоев. Она нарушает мои устои, устои семьи, устои фабрики. Позор!

Но когда он просмотрел переписанные секретаршей письма, внеся кое-какие изменения, — патрон был сегодня необычайно хмур и рассеян, — он снова опустил голову. Я люблю? Я люблю Юлию? Он вынул из бумажника ее портрет. Этот нос, этот лоб, давай-ка посмотрим хорошенько, эти волосы, надо сравнить ее с другими женскими лицами, чтобы знать, люблю ли я ее. Он перелистал газету, нашел «страничку мод», — жалкие куклы! Он подошел к книжным полкам, но его снова властно потянуло к окну, и что-то опять заставило его постоять с минуту неподвижно в ее позе. Это опять успокоило его. Он стоял перед книжными полками, где была специальная техническая литература, журналы, а он искал Юлию-Джульетту, Ромео и Джульетту, нет, я не люблю, я не Ромео, чорт, она все-таки держит меня в руках!

И в полдень он неожиданно приехал домой. Юлия предложила ему легкий завтрак, на окне лежала раскрытая книга, — это было то самое окно, — персидские сказки. Он стал перелистывать. Она любит сказки? Она от души рассмеялась, она была веселей, чем всегда. На мгновенье, когда он смотрел на ее открытое, необычайно расцветшее лицо, в нем дрогнуло какое-то странное чувство: мог ли бы я полюбить ее? Неужели ее рот покорно раскрылся под губами другого мужчины? Боль, стыд, печаль нахлынули на него. Тихо простился он с ней.

На фабрике он усиленно работал. Возвращаясь домой, он думал: это не ревность, это — боль, которая подкатывает к горлу при мысли о ней, она может отравить ему всю работу. И когда он ступил в светлую и теплую переднюю своей квартиры и горничная взяла у него из рук пальто, шляпу и трость, он вытер себе лоб: ужасно, что это вошло и в мой дом.

В Юлии не было ничего вызывающего. Наоборот, она казалась внимательной, обязательной, была разговорчивей обычного.

Старый майор

Следя за Юлией (что он проверял: верность Юлии, ее любовь? Нет, он проверял прочность здания, воздвигнутого им для себя), он натолкнулся на нечто такое, чего не искал. В эту зиму, в эту тяжелую зиму кризиса, Карлу доставляло удовольствие наметившееся сближение его с очень достойными и надежными кругами. Это были родственники Юлии — «офицерская камарилья», как называл их Эрих. В числе лиц, общество которых ему было особенно приятно, была семья майора, брата государственного советника, отца Юлии. Это были строгого нрава, уверенные в себе люди; жена майора красотой не отличалась, но происходила из знатного рода. Известно было, что майор с семьей терпели когда-то нужду, но затем жена неожиданно получила наследство, майор вышел на пенсию, они жили часть года в городе, часть — в провинции, как раз в той, где родился Карл. Здесь находилось именье родных жены, фамилию которых, произносимую всегда с большим почтеньем, Карл не раз слышал в детстве. Дочери были предметом затаенного горя майора; высокие и крепкие, они, во-первых, все были дочерьми, а, во-вторых, ни одна из них не обладала какими-либо практическими знаниями, словом, — это был туго сбываемый товар. И красотой, по установившейся семейной традиции, они, как и мать, тоже не отличались.