Что важнее для нас ныне - монастырь, заставляющий сердце биться в сознании великой красоты, или маленький нравственный следок, оставленный где-то на народном теле тихими заволжскими богомольцами? Твердый и монолитный мир монастыря или представление, что старцы и сейчас еще молятся за нас на небесах?
Это свое недоумение хотел выразить перед дочерью Иван Алексеевич и затем, читая ее мысли, стоя у подножия огромного храма, на фоне мощных стен и башен, покончить с ним. А вышло что-то другое. Он видел, что та же противоречивая двойственность, которая сквозила в клубке правд Иосифа и старцев, подстерегает его и в любом ином духовном вопросе, т. е. даже в самом вопросе веры, ибо не верить, судя по нынешнему опыту человечества, нельзя, опасно, гибельно, но и вера, что бы ни утверждали ее защитники, несет простому смертному известное закрепощение, печальный опыт духовной несвободы. Нельзя не верить, но невозможно же и верить во все те сказки, которыми опутала себя вера. Иван Алексеевич понимал свое состояние, однако из того, что он решил открыться дочери и от нее, слабой, невежественной и бездушной, вздумал ждать какого-то откровения, видно, что понимал он его или худо, непрозорливо, или словно бы как не свое, а навязанное ему некой внешней силой. Да и между пониманием и самим состоянием как будто становилась вдруг какая-то темная масса преграды, не слишком-то и плотная, а все-таки непроницаемая, вязкая, захватывающая, как болото. И тогда старику выходило проще думать, что он все же не понимает. Он смотрел на себя со стороны, он внутренне себе удивлялся, а результатом оказывалось то, что он не знает не только истины, но и пути к ней, хотя только что ясно видел, какими средствами достигается гармония и встреча с Богом. Это состояние было в нем как нарыв, готовый лопнуть и даже лопавшийся иной раз, хотя так, что за минутной болью при этом не проступало главное и выделывались лишь разные пустяки. Старик не знал, ужасно ли в конечном счете это его состояние или не так уж оно плохо, оправдываться ли ему за него, отстаивать ли его или всеми силами рваться из него прочь. А может быть, радоваться ему, как единственно верному и глубокому?
