Поселок на трассе - [33]

— Говоришь, Авдотья переживает?

— Да как же, Эдуард Гаврилович, сами понимаете, женщина вконец расстроенная.

— Пережива-а-ает, — сочувственно протянул Полох. — Запуталась баба, запуталась… А ты, парень, тоже хорош, нечего сказать, мужчина называется, не мог успокоить Даниловну!

— Да что вы, Эдуард Гаврилович, как можно, да я к ней… Я для ради нее… Вот именно успокаивал, уговаривал, мотнусь, говорю, к Таранкиным, мотнусь, говорю, к Эдуарду Гавриловичу. Выручат. Про Таранкиных она — Авдотья Даниловна — и слышать не хочет. Сунуться не смей, говорит, они, говорит, в чистенькие лезут, На Эдуарда Гавриловича только и надежда…

— Дда-а-а, совсем запуталась глупая женщина. Голову потеряла. — Эдуард Гаврилович похлопал ласковой рукой по капоту машины, сбросил приставший к радиатору пожухлый листок. — А чего, собственно? Погуляла, порезвилась баба, пришло время грехи замаливать. — Полох залез в машину, повернул ключ зажигания, мотор заворковал мягко и сладостно. — Так вот, дорогой мой, передай Авдотьюшке такие мои советы, — Эдуард Гаврилович выглянул из машины. — Передай следующие дружеские слова: три меньше пяти, а пять меньше десяти. Так и скажи. Она баба толковая, поймет мой совет.

Эдуард Гаврилович стиснул баранку судорожно, но тут же пальцы разжались, рука легла спокойно, легко, красиво легла. Алик топтался на траве, не смея сунуться в машину.

— Толковать нам более не о чем, — смотрел на дорогу Эдуард Гаврилович. — Подкинуть тебя далее не имею возможности, должен на дороге нужных людей подобрать. Так что извини, топай пешочком. И мой тебе отеческий наказ: скройся с глаз, замри, как мышь, и чтоб духу твоего… — Алька Пустовойт недобрым взглядом проводил машину, неуклюже ковыляя по рытвинам и размывам проселочной дороги, добрался до трассы, проголосовал на грузовую, просительно вскинув руку, вернулся на автобусную остановку, не зная, куда теперь ткнуться. Потеснил старожилов, примостился на брусчатой скамейке, окруженной вазончиками с побитыми градом цветами, пытался разобраться в происшедшем.

Полох отступился. Пустовойт считал себя бывалым, тертым человеком, усвоил, кажется, неписаные законы своих, запомнил ходячие словечки Эдуарда Гавриловича: был бы товар, накладные найдутся. Что же теперь сотворилось?

«Засыпались, сволочи, — по-своему оценил случившееся Алька, — засыпались, пойдут теперь топить друг друга…»

— Пойдут теперь друг друга топить, — произнес кто-то над самым ухом Алика. — Засыпались, теперь пойдет.

Пустовойт вздрогнул, испуганно зыркнул на стариков, сидевших рядом, отодвинулся. Старожили рассуждала о жизни. О «чепэ» на трассе, о каком-то главаре шайки малолетних, которого разыскивают и непременно найдут, потому что напали на след, как веревочке ни виться… Помянули какого-то воротилу, именуя его «сам», слепил, дескать, гнездо, однако и гнездо вскорости завалится, так жизнь подошла, стребует. Говорили, что этот «сам» портит кому-то кровушку, этого «кого-то» величали Иваном, не панибратски, а уважительно, так принято в народе произносить имя дельного, доброго человека.

— Ну уж, сравнили, — возмущался сухопарый старик, казавшийся Альке наиболее сведущим. — Кто он супротив нашего Ивана? Что он Ивану? Ноль без палочки, такэ соби!

— А на такэ соби как раз и спотыкаются!

Пустовойту чудилось, что говорили о Полохе, об Авдотье, о нем — стало тоскливо от того, что угадали и повторили вслух его мысли — никогда он не испытывал подобного чувства: уходил, смывался, горел, но не задумывался, не робел, всегда был со своими, надеялся на своих, они представлялись ему силой, брали верх над слабаками. И вдруг все рухнуло, остался один, отброшенный, как труха с дороги. Страх мало-помалу сменился злостью. Он хотел встать, уйти, как всегда, смыться с завалившегося места, но не смог, остался сидеть и слушать пересуды стариков, а те говорили уже о каком-то острове в далеком океане, о том, что неизвестный остров то поднимается, то опускается, и никто не знает, сколько еще он будет подниматься и опускаться. Они заняли всю скамью, предназначенную для уезжающих и приезжающих, никуда не уезжали, никого не встречали, прикипели к своему углу, знаемому, изведанному вдоль и поперек, до самых корней.

Алька пропустил машину, уходившую в город.

Ушла другая, еще одна. Он не двигался с места. Завтра… Он не хотел думать о том, что произойдет завтра, не было завтра, не было Альки, Кузена, Старшого, прожженного, тертого парня — на скамье, окруженной вазончиками с побитыми градом петуньями, скрючился растерявшийся, великовозрастный мальчишка.

Вера Павловна не могла уснуть, хоть приняла все, что может принять расстроенная женщина в поисках успокоения.

Весь день наперекос, из рук вон — соседи затеяли пьянку, не хватило денег, прибежали подзанять четвертной, у Веры Павловны перед получкой свободных не нашлось; усомнились:

— Ну, да, ясно. Интеллигенция к работягам без сочувствия!

Андрюшка простудился, шмыгал носом, лекарства не принимал, отвара травок не пил; вместо того чтобы готовиться к экзаменам, уткнулся носом в детектив, заснул с книгой на диване. Вера Павловна не подошла к сыну, не разбудила его, не бранила, как водится, не приводила в пример старших братьев и отца — не то что поучать, слово произнести было трудно.