Порядок в культуре - [39]

Не знаю, но, кажется, такие вот простые жизни у нас все еще можно встретить. И мы, такие многознающие и многовидящие, будто и завидуем им — той цельности, той высоте и смыслу, что есть в них.

Вот не было у Анны ни «духа противоречия» в жизни, ни бурных чувств, не было прав и свобод, как у детей ее, как у нас. А потому не поняла бы она никогда и «права» на «свободное вероисповедание» (по сути, предполагающее возможность и Бога менять по прихоти или по идее); как никогда не воспользовалась она возможностью переменить судьбу. У нее-то всю жизнь были все больше обязанности, природные женские вечные обязанности. Она продлила род. Она продлила народ. Именно такие судьбы русских женщин (Мирониха — засл. арт. России Людимила Слабунова — ее сердечная и старая подружка из той же породы. Встречи двух старух сыграны актрисами с особой тонкостью давно понимающих и навсегда верных друг другу людей) поражают простотой невероятной и значительной. Они лучше помогают понять нам и самих себя в своем национальном существе. И уже тогда, в семидесятые годы прошлого века, Валентин Распутин услышал это тревожное расхождение внутри семьи и дома, эту несовместимость друг с другом, надрыв и разлад. И бесконечно жаль, что в детях больше нет общих представлений о жизни, нет теплого родства, куда-то исчезает и дар отзывчивости. Пожалуй, только Михаил и его семья, живущие при матери, тоньше и совестливее переживают ее исход из земного бытия среди все тех же родных стен простой деревенской избы, с привычными запахами дома и двора, с чутко, на слух, улавливаемыми событиями улицы.

Сценография спектакля (худ. Юрий Суракевич) — емкая, точная, ясная, помогающая артистам и замыслам режиссуры: деревянная фактура создает ощущение прочности и долготы дней. Пластическое решение спектакля аскетично — все нацелено на объединение людей, собирание их в пространство дома и двора, что только горше подчеркивает их стремительное желание вырваться из ограды этого «тесного бытия».

В этом иркутском спектакле, безусловно, есть актерский ансамбль, что принципиально важно для ткани распутинского повествования. Наталья Королева вообще должна играть «бестелесную жизнь», полную внешнюю неподвижность, но при этом актриса находит средства преодолевать эту старушечью невыразительность тела — любой ее мелкий жест заметен, любой взгляд художнически оправдан. И физиология отступает, уходит на второй план ради проявления чувства и мысли. Вообще быт, бытовую игру с предметом (за исключением сцены встречи и сцены в бане, где мужики засели выпивать за неожиданное «выздоровление» матушки) значительно отсекли и в других актерских работах: остается только самое необходимое, «удесятеренная значительность» мизасцен, направленных на глубинное по сути расхождение с матерью. А потому искренний темперамент Степана Догадина или яркое переживание сиротства, оставленности матерью Татьяны Двинской, почти усталое и равнодушное понимание, что больше не войдешь в эту жизнь Владимира Орехова и чудная трогательная тональность детства в Маше Кузнецовой (играет внучку Анны), лирическая повторяемость в Таньчоре Татьяны Буловой, и покорная, счастливая готовность всех примирить в Анастасии Пушилиной (играет жену Михаила) — все эти актерские силы были стянуты в центр, расположены вокруг старухи Анны, чтобы жить, плакать, кричать, упрекать друг друга и своей громкостью будто отгонять от самих себя мысли о смерти и собственные страхи. И тем не менее, весь спектакль пронизан совсем иными, необыденными токами. Это уже не «просто жизнь», — она вся, насквозь, пронзена сотрясающими обыденность токами, вопрошаниями о смысле жизни.

Быть может это и странно, что Иркутский театр обратился к повести советского времени, что именно ее выбрал для выявления своих художнических и гражданских мыслей, что именно в ней нащупал тот пульс русской жизни, что позволял человеку жить нравственно крепко, не завистливо и осмысленно. Ни кровавый документализм сегодняшней культуры, ни ее гиблые пиры и «праздники бедствия», ни упоения и упивания никак не укрепляют человека, не дают ему смысла жизни. В спектакле совсем нет исторической ностальгии — но есть проницательность понимания, что хранящая силу и развивающаяся из себя самой жизнь питается чем-то существенно иным, чем «удовлетворение потребностей». Писатель Борис Агеев уже позже Валентина Распутина писал очерк о курской «старинной старухе». И удивительно это совпадение судеб в самом главном: «настоящие историки называют себя наблюдателями событий, а вот баба Дуня (и распутинская Анна — К.К.) могла считать себя действующим лицом: пускай незаметным, но — главным. Потому что история именно её брала на перелом и стойкость, каток событий всегда катился по ее судьбе и по её детям». Право на счастье, конечно же, государство гарантировать не может. Но вот жизнь осмысленную, чтобы реализовались «стратегические долгосрочные цели модернизации России» без изменения отношения к культуре и образу человека в ней невозможно по определению. Нет, не в прошлом осталась старуха Анна — это мы далеко ушли от самого ценного в самих себе.