Портреты учителей - [42]

Он сидел на кровати больного, доверительно беседуя с ним, а рука, крепкая и осторожная, медленно, словно только аккомпанируя беседе, исследовала живот.

Я видел этого пациента в приемном покое, когда его обследовала дежурный врач. Больной был возбужден и встревожен. В таком состоянии его отвезли в палату. Сейчас это был другой человек — спокойствие и доверие, хотя гримаса боли искажала его лицо, когда рука врача прикасалась к правому подреберью.

— Ну что ж, — доктор Шастин обратился к больному пo имени и отчеству, надо прооперировать.

— Хорошо, доктор, но я бы хотел, чтобы оперировали вы. Вряд ли за несколько минут пребывания в палате больной мог получить информацию о врачах отделения. Но даже у меня, имевшего слабое представление о новом коллеге, его манера осмотра и внешний вид вызвали доверие.

Я почему-то представил себе доктора Шастина этак лет пятьдесят назад в российской глуши. Я представил себе земского врача, отдающего больным все свои знания, все свое умение, всю свою душу, врача, не ожидающего ни вознаграждений, ни благодарностей.

Кончались пятидесятые годы. В воздухе, казалось, увеличилось содержание кислорода.

Чуть легче стало дышать. В ординаторской иногда возникали осторожные дискуссии на социальные и политические темы.

Владимир Иннокентьевич активно участвовал во врачебных конференциях. Он протоколировал эти конференции своим четким красивым почерком. Он был яростным спорщиком, когда заходил разговор о литературе. Но в упомянутых дискуссиях он никогда не принимал участия.

Даже в случаях, когда обращались непосредственно к нему, он ловко уходил от прямого ответа, чаще всего ссылаясь на свою некомпетентность.

Какая-то стена окружала его, какая-то тайна, будоражившая мое любопытство.

В ту пору я, «рафинированный» ортопед, подрабатывал ночными дежурствами, оказывая срочную хирургическую помощь.

Случилось это примерно месяца через полтора-два после того, как доктор Шастин начал работать в нашем отделении.

Мы дежурили с ним напару. После шести срочных операций мы направились в ординаторскую, мечтая съесть ужин, остывший несколько часов назад.

Время приближалось к полуночи.

Именно в этот момент карета скорой помощи привезла еще одного больного, и вместо ординаторской мы пошли в приемный покой.

Мог бы пойти только один из нас, но вместе мы оперировали, вместе собирались поужинать, поэтому из солидарности пошли вдвоем.

Бригада скорой помощи доставила мужчину с ущемленной грыжей. Лицо его выражало страдание. Но, увидев доктора Шастина, он вдруг просветлел.

— Товарищ майор медицинской службы? Доктор Шастин? Боже мой, значит все в порядке?

Владимир Иннокентьевич смотрел на него, не узнавая.

— Не пытайтесь вспомнить. Дорогой наш доктор Шастин. Я был командиром дивизиона на Третьем Украинском фронте. Проникающее ранение в грудь. Я был в вашем госпитале в Румынии, когда это случилось.

— Капитан… — Владимир Иннокентьевич несколько секунд вспоминал и наконец назвал фамилию. — Вы?

— Конечно, я. Значит, не забыли?

— Такой случай не забудешь. Осколок задел перикард. Открытый пневматоракс. Повозился я с вами. И не только во время операции.

— Да. Я этого никогда не забуду. Не думайте, что мы были неблагодарными. Все две тысячи раненых, как один человек, хотели разорвать им глотки. Разве это люди? Поверьте, лично я знаком с десятком раненых, которые до сих пор продолжают писать возмущенные письма в разные адреса. И никакого ответа. Мы не знали, что вы уже…

Шастин прервал больного, положив руку на его плечо.

— Когда у вас начались боли?

Ущемление было непродолжительным. Пациента положили в теплую ванну, и в эту ночь нам не пришлось его оперировать.

По пути в ординаторскую Владимир Иннокентьевич подошел к сестринскому посту и взял две ампулы кофеина.

Мы сели за стол. Я ковырнул вилкой затвердевшую холодную кашу, раздумывая, попробовать ее, или утолить голод куском хлеба с солью.

Владимир Иннокентьевич вскрыл ампулы и высосал из них кофеин. Увидев мой изумленный взгляд, он сказал:

— В лагере пристрастился.

Я ждал продолжения, но стена вновь затворилась. Владимир Иннокентьевич молча съел кашу, жадно выкурил сигарету, лег на диван и мгновенно уснул. Я тоже устал смертельно, но не спал, пытаясь из осколков услышанного склеить загадочное целое — товарищ майор медицинской службы Владимир Иннокентьевич Шастин и лагерь, в котором он пристрастился к кофеину.

Утром я посмотрел больного, поступившего в полночь.

Это не было моей функцией. Просто мне хотелось поговорить с ним.

Ущемление прошло. Доктор Шастин уже обследовал его и посоветовал ему прооперироваться в плановом порядке. Я сказал, что надо последовать этому совету.

— Конечно. Вы даже не представляете себе, какой это человек, доктор Шастин. Мало того, что он отличный специалист, — сколько тысяч раненых обязаны ему жизнью, — он еще герой. Да, представьте себе. В бою каждый может быть героем. Но совершить такой поступок способны только совершенно исключительные люди.

Госпиталь, начальником которого был майор медицинской службы Шастин, располагался в небольшом румынском городке. Наступление развивалось стремительно. Черт его знает, как это случилось, но вдруг уже тыловой городок захватили немцы. А в госпитале две тысячи раненых. И никакой охраны. И вот майор медицинской службы в своем халате с закатанными рукавами стал у входа в госпиталь и, когда сюда подкатили на мотоцикле немцы, он им заявил, что войти в госпиталь они смогут, только убив его.