Портрет - [3]

Резкий удар ветра сорвал ватный чехол с радиатора и теперь играл им, как флагом. Кешка открыл дверцу и выскочил на лед, держась за крыло. Ветер ворвался в кабину и выгнал последние остатки тепла. На зубах захрустел песок. Дула сарма. Мы находились напротив устья реки Сармы, по имени которой и назвали этот не очень-то приятный ветерок. Байкальская природа, любящая эффекты, установила где-то в этом устье хороший вентилятор. Она включала его в самые неподходящие минуты.

И Жора и я слышали кое-что о сарме. Это была самая острая колючка на байкальской розе ветров. Сарма подкрадывается неслышно и одним ударом топит баркас где-нибудь в ста метрах от берега. Петляя по ущелью, она, как наждаком, стачивает скалы и несет рыжую пыль на Ольхон.

Кешка долго боролся с ватным чехлом, заразившимся яростью сармы.

— Ну и ветер, — сказал он, вползая в кабину. — Без ножа не выходи — унесет!

Он нажал стартер, и мотор ответил надсадным кашлем, точно сарма проникла в его железные легкие. Кешка произнес в адрес двигателя несколько великолепных по яркости и своеобразию слов, и двигатель завелся. Колеса вхолостую завертелись на льду. Наконец машина тронулась. Мы проехали еще два или три километра под бешеными ударами ветра. Тьма стала особенно густой, вязкой. Температура воды в двигателе падала. Бригантина выходила из повиновения.

Крепкие руки Кешки впились в штурвал. Лоцман вел корабль вслепую: ни колеи, ни берегов не было видно. Через несколько минут снова сорвало чехол. Кешка, кряхтя, полез из кабины. На этот раз единоборство выиграла сарма. Чехол, затрепетав, как птица, сорвался с мотора и улетел в ночь. Кешка вернулся мрачный и долго утирал нос рукавом.

— Ну и ветер! — сказал он. — Прижимает к машине.

Сарма свистела в стеклах кабины. Кешка снова заработал стартером. Двигатель ответил ласковым ворчанием и затих. Мы не сразу поняли значение этой тишины.

Но Кешка знал, в чем дело. С минуту он прислушивался к потрескиванию остывающего мотора.

— Карбюратор, — сказал Кешка, и это прозвучало как заклинание.

Он посопел немного носом и добавил:

— Поплавок небось прохудился. Говорил я этому Егорову…

И он высказал все, что думал о Егорове. Но легче ему от этого не стало. Нам тоже. Кешка выключил свет, чтобы экономить энергию аккумулятора. Исчезло уютное мерцание приборов. Тьма забралась в кабину и уселась четвертым пассажиром. От такого соседства нам стало очень холодно.

Я попробовал сориентироваться. Где-то по правую руку, в двадцати километрах, был Ольхон. Безлюдный берег — скалы, песок, горбатые сосенки. Слева за полосой льда — сопки, откуда неслась сарма. Под колесами машины за ледяной покрышкой стыла вода.

— Что-нибудь серьезное? — спросил Жора.

— Ерунда, — сказал Кешка. — Поплавок прохудился. Замылить, и порядок.

— Вот и хорошо, — вздохнул Жора.

Кеша нагнулся и заткнул дыру в днище тряпкой.

— Хорошо-то хорошо, а ночевать придется. Счас воду спущу.

— Как ночевать? — спросил Жора.

— Работа шоферская не всякому личит, — загадочно ответил Кеша. — Характер нужен сходный. Терпение нужно.

— А еще деньги брал… — сказал Жора в сердцах. — Шофер!

— Деньги я на приемник собираю, — сказал Кеша спокойно. — На культурные цели. Счас знаешь как хорошо бы музыку послушать!

— Еще бы! — сказал Жора.

Кеша молча извлекал из-за спинки сиденья какие-то тряпки. Я почувствовал теплое прикосновение меха.

— Ноги укутайте, — сказал шофер. — А то чахотку схватите.

По спокойному тону Кешки я понял, что положение серьезное. В кабине недолго было и замерзнуть. Помощи ждать не приходилось. Ледовая дорога будет пуста до света.

— Починить трудно? — спросил я.

Я задал этот вопрос для Жоры. Он, кажется, не совсем понимал, что произошло. Ремонт был ерундовый, но Кешка не мог копаться в моторе на таком ветру… Бензин в соединении с ветром и морозом дает страшную смесь. Кожа, обезжиренная бензином, на морозе да еще при прикосновении к металлу слезает с руки, ну, словно перчатка. Ни один шофер не полез бы сейчас в карбюратор.

— Поморожусь я, — сказал Кешка. — И вас не довезу.

— Никто еще не ночевал под сармой, — сказал я Жоре, стараясь задеть его за самые чувствительные струны.

— Да мне-то что! — сказал Жора. — Пойду чемодан посмотрю.

— Стой! — крикнул Кешка. Но дверца уже захлопнулась, и Жора исчез. Я выглянул. Было очень темно.

— Жорка!

Сарма ответила мощным гулом. Я, не раздумывая, выпрыгнул из кабины. Меня толкнуло в бок, ь спину, и я заскользил, стараясь удержать равновесие, по льду.

— Ножом цепляйся! — донесся до меня голос Кешки.

Я упал на бок, но ветер продолжал катить меня, как соломенный куль. Ветер был холоден и резиново-упруг. Он раздувал полушубок парусом. Тесемка ушанки хлестала по губам. Я попробовал встать, но ветер не давал даже приподняться. И я все скользил, скользил на боку. Пальцы лихорадочно шарили в карманах. Бумаги, одни бумаги, как у порядочного канцеляриста. И никакого холодного оружия. Машина исчезла в темноте. Ногти царапали лед, но меня несло. Куда? До первой трещины?

Я мягко ударился в сугроб. Здесь, видно, стояла торчком льдина, и вокруг нее намело снегу. Я приподнялся и крикнул. Сарма забила мне рот снегом и песком. Лицо сжали ледяные пальцы. Только тут я вспомнил, что оставил рукавицы в кабине. Я сунул ладони в рукава и лег ничком.