Портрет - [33]

Как бы то ни было, она плакала. Я подумал, что просто из-за болезненного состояния. Нет, истинная причина заключалась в том, что из-за болезни она не могла ни рисовать, ни писать. Накануне в отчаянии она попыталась добраться до стола у окошечка, чтобы нарисовать что-нибудь. Что угодно. «Это как мания, — сказала она. — Я с ума схожу, если не могу использовать мои руки. Это все, что у меня есть, единственное, из-за чего стоит вставать по утрам».

Вы это понимаете? Я — да, однако едва-едва. Порой я ощущаю то же, но без ее маниакального напряжения. Для нее это было то же, что дышать. Уберите — и она начинала задыхаться. Невроз? Истерия? Да, не сомневаюсь. Уверен, что за всем этим скрывалась какая-то болезнь матки. Или, хотя это теперь не в моде, какой-то физиологический дисбаланс в мозгу. Без сомнения, ничего такого, чего не излечил бы младенец-другой. Но подобно человеку, который бредет в опиумный притон выкурить трубку и втайне смакует эту перспективу в той же мере, в какой исполнен отвращением к себе, она не желала исцеления. Она не хотела, чтобы ее лишили этого безумия — самого драгоценного, что у нее было. Именно это ее определяло, делало ее одновременно и великолепной, и, как говорили вы, монстром.

Помню, на каком-то этапе вы попытались обратить ее в свою веру, сделать своей ученицей. Если Иисус мирился с Марией Магдалиной, то и вам не зазорно было допустить в свое окружение одну-двух женщин. Ей следовало почувствовать себя более польщенной, не отрицаю. Ваш глаз никогда ни у кого сомнений не вызывал, и вы никогда не терпели ни дураков, ни второсортности. И, знаете, в этом опровержение ваших более поздних мнений. Просто в украшения она не годилась, и тут вы ошибок не допускали. Ваш эгоизм, в частности, требует, чтобы только самым лучшим дозволялось окружать вас. И вы попытались заманить Эвелин на вашу сторону. Я изложил все факты, и мне нечего добавить.

И вот вы приглашаете ее на ваши суаре в Париже встречаться с людьми, которых ей следует знать. Не с печатниками и их подручными, но с людьми, обладающими властью и влиянием. Пить чай с Прустом, с Оскаром Уайльдом, с Анатолем Франсом, с salonnières[15], с писателями, с политиками, с другими художниками, но тщательно отобранными. Да только как вы-то зачислили этих людей в свои знакомые? Я так этого и не разгадал. Как у вас хватало самоуверенности приглашать их и не сомневаться, что они придут. Вы ведь всего лишь маленький наглый англичанин, умеющий только поддерживать разговор. Кое-какие связи, но не ахти какие. Обаяние, я полагаю. Вы умудрялись внушать людям, будто вы — удачное капиталовложение на будущее. Разумеется, я завидовал. А почему бы и нет? Так легко для вас, так трудно для меня. И только когда я понял, что угрюмая насупленность обладает собственным обаянием, я перестал ставить себя в нелепое положение.

Как бы то ни было, в это общество великих вы пригласили Эвелин с некоторыми другими кандидатами в протеже. Я ожидал, что она будет подавлена, благодарна, чуть-чуть слишком явно постарается произвести хорошее впечатление. Выдавая все признаки внутренней неловкости — примостится на краешке стула, нервничая, что ее голос звучит слишком громко или слишком тихо. Почти ничего не говоря сама, но внимательно ловя каждое слово остальных. Ну, словом, как вел себя я, когда вы пригласили меня.

Бесспорно, она почти не говорила, но если прерывала молчание, то в самую точку.

Не притворяйтесь, будто не помните, что она сказала Саре Бернар, я прекрасно знаю, насколько это врезалось вам в память. Звонким голосом она объявила, что мнение великой актрисы о какой-то картине легковесно, и ей следует побольше смотреть и поменьше судить. Такое lèse-majesté[16], э? Эвелин находилась там, чтобы преклоняться и замирать в восхищении, а не держаться с этими людьми на равных и, уж конечно, не критиковать их. Я прекрасно помню, как вы ловко вмешались и изменили тему разговора, продемонстрировав меру ваших способностей даже в крайне неловком положении.

Но я также помню лицо самой Бернар — как с него исчезло выражение скуки. Великолепная женщина: тщеславная, как павлин, но умеющая отличить хвалу от лести. В конце-то концов, она профессионал, и ее успех зависит от умения отличить одну от другой. Она знала, что попалась, что упрек был заслужен. Ей понравилось, как на нее набросилась эта тощая девочка, которая вскинула голову в наивном вызове и, говоря, смотрела вам в глаза. Это подперчило пресность боготворения, которым ее обычно потчевали. Все эти изумленные аханья, эти восторги, с какими встречалось ее любое слово, взвизги одобрения при малейшем ее замечании. И кто-то вроде Эвелин должен был показаться стаканом холодной чистой воды после целого дня глотания неразбавленной патоки.

Как вас должно было удручить, что Эвелин получила приглашение на ужин, а вы нет? Ни тогда, ни после. Нет, не притворяйтесь. Вы пришли в бешенство. Я слишком хорошо вас знаю, чтобы ошибиться. И в еще большее, когда поняли, что она нисколько не польщена такой честью. Она отправилась на этот ужин, она поела, она «чудесно провела время, благодарю вас». Подобное оставляло ее неуязвимой, а потому она была неуязвима и для вас. Ей не хотелось соприкасаться со знаменитостями. А уж вы тем более не могли ей ничего предложить, кроме вашей светской сноровки, вашего умения политика заставлять людей поступать по-вашему, а потому она перестала посещать ваши маленькие собрания. Без всякого намерения оскорбить, вы же знаете. Она не отдавала себе отчета, что нанесла непоправимую обиду, удар в самое сердце вашей власти. Она отвергла вас даже более необратимо, чем отвергла меня.