Портрет Невидимого - [58]

Его увлечение живописью Эдгара Энде я поначалу не принимал всерьез. Отец Михаэля Энде считался представителем так называемого магического реализма. Лошади и статуарного вида крылатые персонажи в жутковатых ландшафтах… — на первый взгляд многие из этих живописных композиций казались чуть ли не китчем. Блеклые фигуры без лиц, с мишенями на спинах, бредут к какому-то монументу… Мне казалось, что такие видения не соответствуют духовным запросам Фолькера, его аналитическому уму: что они недостаточно абстрактны, недостаточно радикальны.

Я не придал должного значения словам Фолькера, сказанным в связи с «Живыми мишенями»:

— Процесс возникновения картин был уникальным. Энде на целые дни запирался в мастерской, куда не проникал ни единый луч света. Картины складывались перед его внутренним взором. Как только обдумывание композиции завершалось, художник прикреплял карандаш или кисть к карманному фонарику и начинал писать в маленьком круге света, одну деталь за другой.

Он показал мне еще одну, ночную картину:[235]

— Видишь: земля пуста. На небе лунный серп; трое мужчин летят со стрелой, едва к ней прикасаясь, в небесные эмпиреи. Тут есть и сюжет, и люди, и символы — но все это не поддается однозначному толкованию. Живопись Эдгара Энде то ли примитивнее, то ли, наоборот, глубже, чем у Дали, чьи текучие циферблаты расшифровать легче.

— Все ли надо истолковывать?

— Нет.

— Ты уже весь — огонь и пламя.

— Не злоупотребляй высоким слогом.

Мой друг решил начать с Восточной Германии. Цвиккау, Кемниц, Бад-Франкенхаузен в Тюрингском лесу — все эти города с их культурными учреждениями давно и почти полностью разорились. Храмы муз там прозябали, словно обреченные на смерть. Картины, висевшие в музейных залах с потертыми банкетками, где кондиционеры вообще отсутствовали, радовали посетителей и в 1910-м, и в 1960-м году. Один прибрежный ландшафт Макса Либермана[236] и несколько полотен, изображающих в разных вариантах прокатный цех социалистического завода, представляли все современное искусство. На новые выставки — с работами Георга Базелица или фотосериями Синди Шерман[237] — денег катастрофически не хватало. А после шестидесяти лет изоляции от западного искусства, которое они всегда ценили больше восточного, руководители музеев уже не могли отличить современные шедевры от хлама, сигналы новой эпохи — от мыльных пузырей. На экране монитора — пять стульев, поставленных в круг, потом те же стулья, но перевернутые… Высказать свое мнение трудно…

В этот вакуум, в атмосферу вечного «переходного состояния» как раз и вломился Фолькер. С «Живыми мишенями» Эдгара Энде и с его же картиной «Барка», на которой набившиеся в жалкое суденышко люди пытаются подчинить себе Луну. А до этого были оживленные телефонные переговоры между Мюнхеном и Восточной Германией.

— Музей в Цвиккау раздобыл десять тысяч марок.

— Прекрасно!

— А в Бад-Франкенхаузене пока только ищут деньги.

Я вызвался сопровождать Фолькера. В багажном отделении и на заднем сиденье «гольфа» лежали образцы «магического реализма». Мы решили сэкономить — обойтись без услуг транспортной фирмы. В мотеле «Софиенберг» недалеко от Байрейта ненадолго остановились, чтобы выпить кофе и перекусить франконскими колбасками. По радио (пока мы его не выключили) каждые пятнадцать минут передавали одно и то же сообщение: Македония теперь имеет собственный национальный флаг.[238] Я терзал своего друга, вставляя в кассетник записи второстепенной барочной музыки:

— Мы должны вновь открыть давно позабытое. То, что нравилось публике в 1750-м году, не может быть таким уж плохим. Мне надоело все великое, значимое, превозносимое до небес: многие произведения считаются великими лишь потому, что их вновь и вновь воспроизводят. Лучше помпезная месса Иоганна Адольфа Хассе,[239] чем неизменный Моцарт.

Я поймал на себе недовольный взгляд и продолжил:

— Жизнь должна быть прорывом в неизведанное.

— Где десять труб постоянно играют одну и ту же мелодию?

— Этим приемом, возможно, Хассе предвосхитил минималистскую музыку.

Поездки, помимо всего прочего, отвлекали нас от очередных неудач на литературном поприще.

— До меня дошли слухи, что Рут Клюгер[240] прочла только половину текста. Ее рецензия, говорят, — обычная халтура по заказу издательства.

— Пусть эта пожилая честолюбивая дама критикует у тебя в книге что ей угодно. Ее научная репутация сильно завышена, известность она получила благодаря своим трогательным детским воспоминаниям.[241]

— Тем не менее мне это неприятно.

— Работай, целуйся с кем хочешь, наслаждайся едой и не думай ни о чем плохом… Не пропусти поворот на Цвиккау-Ост!

Я предложил ему шоколадку, он отказался. Там, где новехонький черно-желтый гербовый щит отмечал границу свободного государства Саксония, мы ненадолго остановились. Мой друг сфотографировал меня под гербом: как я, растроганный воспоминаниями, целую саксонскую землю, которая породила Августа Сильного со всеми его любовницами, дрезденский Цвингер и утонченную придворную культуру dolce vita.[242] Водители грузовиков сигналили, когда замечали меня — стоящего на коленях в траве у обочины автобана.