Портрет Невидимого - [36]

— Ваше приглашение, пожалуйста.

— Хандке назначил нам встречу. И будет ждать. Вон он стоит там сзади… С Дорис Лессинг.[171]

— Что ж, проходите.

Дама, встречающая гостей, шагнула в сторону, освобождая нам путь.

В кармане у меня была рукопись только что законченного романа, и я узнавал сферу книгоиздания с самой привлекательной стороны: там, где буфетные столы ломились от яств, на подоконниках открытых окон стояли винные бутылки, кругом звучали великолепные шутки, постепенно всплывали подробности чьих-то депрессивных состояний, а смешение наций незаметно переходило в эротическое слияние; существование этой «каморры» придавало смысл нашей жизни, создавая пусть крошечный, распыленный, но все же противовес — всему тому, что подавляет душевные силы человечества.

Много лет подряд мы, приезжая на книжную ярмарку, останавливались у подруги бывшей подруги Фолькера. Регина, имевшая собственную квартиру в западной части Франкфурта, с готовностью предоставляла в наше распоряжение комнату своего сына, перебиравшегося на это время к школьному другу. Счастье улыбалось нам. Регина, профессиональная пианистка, по утрам будила нас гайдновскими аллегро или — если мы отсыпались до полудня — мощными композициями Шостаковича. Пока мы завтракали, зажатые в тесном пространстве между кухонной нишей и душем, она поверяла нам свои сердечные горести, одни и те же на протяжении многих ярмарочных лет. Мы же, попивая кофе и наслаждаясь булочками с начинкой из мясного салата, давали ей советы по всем вопросам, касающимся грубой, но все же в чем-то непостижимой мужской души.

— Фриц любит меня, но не хочет расстаться с женой. Хотя он — человек без предрассудков… одаренный скрипач!

— Жена, Регина, его заземляет. И чем она приземленнее, тем уютней он себя с нею чувствует.

— Да, но играет он восхитительно!

— Не дергай этого робкого музыканта, тогда он придет к тебе. Ему нужно держаться за чью-то юбку, как всем артистам. Веди себя с ним так, будто жизнь твоя уравновешена и стабильна.

— Думаете? Я должна отречься от своей любви?

— Нет, всего лишь не выставлять ее напоказ. Как хранительница его ранимого дарования ты должна намного превзойти законную супругу. Тогда он найдет в себе силы, чтобы бежать к тебе.

— Я уговорила его, чтобы мы в тайне от всех провели отпуск вместе. Неподалеку от летнего домика Мориса Равеля.[172]

— Что ж, посмотрим, как все сложится в следующем году.

В конце концов влюбленная пианистка победила чуждую музам домохозяйку.

В середине восьмидесятых Фолькер покинул галерею, в которой работал прежде и которая обеспечивала ему верный доход. Мне такой шаг внушал большую тревогу. Я всегда полагал, что два компаньона, несмотря на все различия между ними, представляют собой идеальную пару. Организационными вопросами занимался, как правило, Потоси, Фолькер же был олицетворением любознательности и молодости. Вместе эти упряжные лошадки — скакавшие то в горку, то под горку — сделали себе имя.

Но Фолькер уже пресытился разговорами живописцев о «линии вон там» и «синем пятне в верхнем углу». Прежние приятели, каждый вечер собиравшиеся вместе, чтобы выпить вина, все чаще повторяли одно и то же; образовались какие-то клики, разговаривали теперь в основном о «махинациях» с целью получения более выгодного места на выставке. Фолькер, прежде активно участвовавший в дискуссиях, превратился в стороннего наблюдателя, а такая отстраненность людям обычно не нравится.

— Я выставляю свои деревянные кубы в Баден-Бадене.

— К сожалению, я не смогу приехать.

Художники жаждали пусть и «критической», но не такой отстраненной поддержки.

В сорок лет многие думают, что это последний срок, когда еще можно начать все заново. Мой старший друг чувствовал в себе силу, потребную для подобного начинания. И получил свою долю совместной собственности, в деньгах. Что же касается Потоси, то он вскоре переселился в Равенну.

С тех пор я неизменно видел, как Фолькер печатает на машинке, правит тексты, опять печатает: «Я пишу трилогию».

«Три романа?» Время от времени он нерешительно протягивал мне листы. «Это… уже ни с чем не спутаешь», — говорил он.

«Я должен еще раз все отредактировать».

Он давно давал мне советы, касающиеся моих текстов, теперь я искренне старался помочь ему:

— Слишком мало действия, Фолькер.

— Зато всё того и гляди взорвется от внутреннего напряжения!

— Ты пишешь настолько жестко, что не оставляешь читателю воздуха для дыхания.

— Да нет, это ведь очень смешно, что Михаэль не знает, кого он должен любить и не любит ли он, по сути, только себя. Он балансирует на краю пропасти.

— Продолжай, — сказал я испуганно. — Но по сравнению с тем, что пишешь ты, «Коварство и любовь» кажется опереттой. Слушай, давай хотя бы разобьем строки, вставив кое-где точки.

— Это притормозит поток речи.

— Но читатель хочет уже на оптическом уровне быстро сориентироваться — понять, о чем вообще идет речь. Подумай о литературном рынке. Никто больше не желает себя утруждать. И жизнь, и книги должны быть легкодоступными.

— Доступность ничего не дает. Доступность — это ложь.

После романа «Самоучка» возникли другие его романы: «Усталость сердца» и, позже, «Невенчанный король».