Портрет Невидимого - [25]

— Что вы, Потоси, думаете о Томасе Бернхарде,[135] новоявленном австрийском чуде? Как следует оценивать его комедии, построенные на поношении святынь?

— Я вам не ящик с каталожными карточками, который в любую минуту можно распотрошить…

— Мои извинения.

— Этот Томас Бернхард — важная персона… На сцене. Он показывает, что, куда ни глянь, не увидишь ничего, кроме погони за удобствами: вот ведь в чем ужас.

— Вы пойдете на его следующую пьесу?

Но Потоси уже повернулся к другому своему почитателю…

Какого-нибудь жизнерадостного, толкового, сведущего в приятном общении человека исходящее от Потоси излучение запросто могло стереть в порошок. Когда галерист-антиковед замолкал, присутствующие начинали вести себя так, будто они обязаны развлекать его разговором. Но когда беседа переходила на темы обыденные, Потоси мог неожиданно для них натянуть вожжи: «Плата за квартиру… Ее уже давно никто не в состоянии вносить… Приходится идти на обман. Да, кстати: вызовите мне, пожалуйста, такси».

Когда посреди ночи он уезжал от нас — на заднем сиденье такси, с сигаретой в розово-мясистой руке, — мы сквозь заднее стекло видели современного человека, но вместе с тем и древнеримского сенатора наподобие Чарльза Лоутона, который в фильме «Спартак» требует уничтожения восставших рабов:[136]«Убейте их всех или самих себя».

Что Потоси держал в голове не только разницу между оттенками желтого у Мане и Моне, понятно без лишних слов. Высказывались предположения, будто он — в других городах — и случаев поразвлечься не упускал. Однако об интимной стороне своей жизни он никому не рассказывал. Все это было, казалось, побочными проявлениями его духа.

Где и каким образом Фолькер в конце шестидесятых познакомился с Раулем Потоси, я не знаю. Но, по всей видимости, их отношения быстро прогрессировали. Очень скоро Фолькер стал сотрудником Потоси, потом — совладельцем художественной галереи в центре Мюнхена.

Перед этим заведением красовались бронзовые изваяния баварских полководцев (как правило, неудачливых). А в самой галерее Фолькера окружали бюсты императоров Рима. В витрине из пуленепробиваемого стекла причесывалась нарисованная на черепке египтянка. Машинистка, работавшая в галерее, — фрау Буссар — носила вельветовые бриджи. На выходные она отправлялась в горы.

В лице Фолькера Потоси нашел смышленого ваганта, для которого стал Ментором и отцом. Урожай познаний, собранный владельцем галереи, теперь как из рога изобилия изливался на молодого веснушчатого рейнландца с роскошной рыжей гривой, плавно скользившего в своих зеленых штанах по мраморным плиткам пола. Фолькер же обрел стимулирующую его способности среду и возможность стабильного существования. Время от времени он садился в кресло времен Людовика XVI, позволял себе поболтать или наблюдал из окна галереи за прохожими перед отелем напротив.

Свою клетушку с божьей коровкой он покинул и переселился в квартиру неподалеку от жилища Потоси.

— Музей Кестнера в Ганновере[137] заинтересовался нашим Нероном.

— Знаете, Потоси, из-за отсутствия носа Нерон производит еще более сильное впечатление.

— Это лишь копия копии, — пояснил помолодевший Потоси, развалившись во втором синем кресле. — Сделана, вероятно, в Передней Азии. Вы заметили следы восточного — точнее, ассирийского — влияния вокруг губ Нерона? Статуя — откуда-то с берегов Евфрата. Так педантично завитки волос вырезали только в Двуречьи. И потом, взгляд императора не направлен на толпу, но отрешен, замкнут. Астрологически-медитативен. Типичный Вавилон!

— Из-за этой отчужденности Нерон кажется исполненным тайны.

— Потому-то Ганновер и заинтересовался им… В каждой римской провинции император выглядел по-другому. Нерон в Риме, Нерон на Евфрате, Нерон в Британии — три локальные вариации образа одного человека. Как ни крути, мы блуждаем во тьме.

Фолькер согласно кивнул.

Неравная пара: галерист, уже в годах, и его партнер, совсем юный; один — крупный, массивный, другой — тонкий и гибкий, как лоза; один — малоподвижный, другой — поспевающий всюду. Друг к другу они всегда обращались на «вы».

«Закажите несколько пачек расчетных формуляров».

Потенциальные покупатели приезжали из Болоньи, Тулузы, Братиславы… и в изумлении застывали перед витринами. Это вам не случайные клиенты: такие, что долго думают, не приобрести ли им четвертинку скульптурного портрета императора Гелиогабала, того самого, которого, как солнечного бога, несли в портшезе (вслед за золотым фаллосом) всю дорогу из Сирии в Рим, а там — из-за его выходок, немыслимых даже в позднем Риме, — утопили, семнадцатилетнего, в клозете. Галерея обменивалась корреспонденцией с Британским музеем, с Новой Глиптотекой в Копенгагене, с неаполитанским музеем «Каподимонте».

Клиентов приглашали отобедать в изысканный «Шварцвальдский трактир». Если же их не было, в полдень бросали в кастрюлю с водой «польские» или «регенсбургские» колбаски, а на десерт заказывали в ближайшем кафе ягодный крем.

До появления Фолькера в зале с античными фрагментами царила полная тишина. Под сигнальными устройствами медленно кружились пылинки.

При Фолькере они закружились совсем иначе.