Портрет Невидимого - [15]

Я помчался со своей Гертнерплац в центр города и взбежал на его мансардный этаж. После первого шокового момента, когда я, потрясенный, смотрел на распростертое тело, я понял, что мой друг еще дышит. Он лежал, одетый, на полу возле кровати. Одна рука — на груди. Номер 112 мгновенно всплыл в памяти, и я вызвал скорую. Оказалось, у Фолькера после разговора с менеджером его банка случился инфаркт миокарда. Под сияющим небом, овеваемые теплым феном, мы с включенной синей мигалкой неслись к Швабингской больнице.[75]

Спустя три месяца один друживший с нами голландец и я, подцепив с обеих сторон сорокадевятилетнего Фолькера, медленно взбирались с ним по лестнице на холм, к церкви Четырнадцати святых, неизменно привлекающей паломников. Мы совершили эту вылазку, одну из очень немногих в то время, чтобы увидеть архитектурный шедевр Бальтазара Ноймана.

— Ты выдержишь?

— Дайте перевести дух. Слишком много свежего воздуха.

— Если подъем для тебя крутой, мы можем вернуться.

— Нет. Это одна из красивейших церквей Южной Германии. Я непременно должен увидеть ее изнутри.

Привычку много курить он тогда резко бросил. И тем не менее его все чаще знобило.

Через два года последовал второй, более легкий инфаркт. Потом ему пришлось лечь на операцию межпозвоночного хряща, в госпиталь Милосердных братьев.

О другой, еще более мучительной болезни он при мне никогда не упоминал. В начале девяностых у него обнаружился опоясывающий лишай, причинявший ему месяцами такие боли, что порой невозможно было удержаться от крика. Кроме того, сменяли друг друга бронхиты и воспаления легких. Целые недели Фолькер проводил в постели.

«Я должен что-то делать. Не могу позволить себе просто лежать».

Я заваривал ему чай, подмешивал в овсянку мед и кусочки бананов.

Когда я видел, что на носу у него обе пары очков, а в руках — карандаш и рукопись, это был самый успокоительный знак. Однажды мы поехали в Инсбрук, на фестиваль старинной музыки, и слушали там первую «турецкую оперу» 1753-го года: «Сулеймана» Иоганна Адольфа Хассе.[76]

— Эта музыка от начала и до конца звучит одинаково, в ней ничего не происходит, — поддразнивал меня, влюбленного в барокко, выздоравливающий Фолькер. — Одна ария просто следует за другой, шрамм-шрумм-шрамм и двадцать колоратур.

— Если музыка Хассе уже в начале гармонична и празднична, то почему бы ей не быть такой до конца! Не забывай, ты имеешь дело со стабильным барокко.

Если Фолькер не аплодировал, он получал от меня тычок под ребро:

— Все на сцене стараются. А ты сидишь себе куль кулем.

— Ради чего они стараются?

— Ради забытой музыки, Фолькер. Cosм fan tutte[77] известны каждому. Но ведь и Сулейман Иогана Адольфа Хассе должен получить свой шанс.

— Допустим. Однако опера длится уже три с половиной часа..

Инфекции выжирали Фолькера изнутри. Он привык прятать свое когда-то прекрасное тело. Ослабление иммунитета распространялось в первую очередь на самые чувствительные зоны. Из-за вирусных инфекций Фолькеру много раз оперировали кишечник. Он, похоже, воспринимал это как крайнюю степень унижения.

Порой мне казалось, что он, будто Иов, притягивает к себе все несчастья, чтобы потом преодолевать их посредством упрямого «Вопреки».

Только теперь в дневнике Фолькера, который хранится у меня, я обнаружил под датой 22 марта 1993 ни разу не высказанную им правду — и карандашную запись крошечными буковками: Был у врача: СПИД. Каталог выставки в Падерборне.[78] Ужинал с Х.П.

Но эта запись еще не предвещала всего, что произошло потом.

Пардон — конечно, в тот день в игру вмешалась Смерть. Но я, как и любой человек, не торопился вступать с ней в контакт.

Стало — что? Давно, когда я еще не родился? Я попытаюсь отыскать туда путь. Чтобы вынырнула из глубин времени история одной человеческой жизни. Или, если хотите, выражусь проще: одна примечательная, хотя и не очень яркая история.

Тот комплекс красных построек времен кайзера Вильгельма располагался в долине Рейна, близ Кайзерверта.[79] Сегодня он представляет собой просто местечко, где горизонт размечен кубами универмагов, крышами мебельных складов и электромачтами. Над ним выделывают свои петли самолеты, ожидающие разрешения на посадку в Дюссельдорфе-Лоххаузене. От некогда бескрайних пойменных лесов Рейна остались лишь небольшие рощицы между ответвлениями автобана.

Просторные кирпичные здания детского интерната в долине реки Дюссель сколько-то десятилетий назад были самостоятельным поселком. К интернату, основанному графами фон дер Реке, относились жилые корпуса, мастерские, пекарня, огороды и даже кладбище. Позже дортуары для девочек и мальчиков, классные комнаты, коридоры и кабинеты были поделены на клетушки и перешли в частную собственность.

Фолькер взрослел в годы Второй мировой войны, в детском доме для трудновоспитуемых подростков.

Он был средним по возрасту из трех детей директора детского дома «Ной-Дюссельталь», где единовременно содержалось около восьмисот сирот, проблемных подростков и тех ребят, от которых отказались родители. Директор интерната и его семья занимали солидную квартиру в среднем корпусе похожего на замок главного здания. Как было принято в прежние времена — а до введения новых педагогических методов люди и представить себе не могли ничего иного, — Вильгельм Кинниус царил в детском городке на Рейне наподобие библейского патриарха. Директор обладал абсолютным авторитетом, был карающей десницей, эрзац-отцом для сирот и малолетних воров, той инстанцией, которая решала: «Фриц, три дня домашнего ареста»; «Герда, твоя тетя в Кёльне погибла под бомбежкой. Останешься у нас»; «Тебе бы стоило стать слесарем, Зигфрид. У одного мастера в Ратингене освободилось место ученика. Долго не раздумывай. Ремесло — это золотое дно. В любое время прокормит».