Портрет и вокруг - [3]

И вот звонок много лет спустя. В мае. Перед летом.

— Игорь?.. Здравствуйте. Это звонит Вера. Давно тебя не видела. — Тут она заговорила быстро-быстро, зачастила: — Приезжай в Мастерскую. Как-нибудь. Посмотришь фильм. Посидим. Поболтаем.

Я ответил, что приеду. Что конечно же и обязательно как-нибудь приеду.

— Не приедешь, я тебя знаю.

— Ну почему же?

— А хочешь — я к тебе приеду в гости?

— Приезжай.

— Но лучше не надо, — верно?

— Тоже ошибки не будет.

Посмеялись.

— А что, если я в самом деле нагряну в гости? Я ведь еще твоей жены не видела. И вообще. Разве я не могу приехать в гости к своему бывшему… (Тут она сделала еле заметную паузку, крохотную, какую умеет делать истинная киношница. Другая бы женщина выдала паузу емкую. Или даже затянуто-значительную, чтоб без промаха. Или, тоже бывает, хихикнула бы в придачу.)…К своему бывшему… слушателю.

— Конечно, можешь — приезжай.

— Могу? — Она как бы настаивала.

Я недоумевал: чего ради затеян треп? — а ведь чего-то ради он был затеян. Потому что ни я к Вере, ни она ко мне без дела, притом важного, не потащимся. Без дела мы и звонить не рискнем. А дел у нас не было, это точно.

— Вера, если приезжать, то приезжай, — сказал я с нажимом, потому что не знал, что сказать дальше. — Пока.

Но трубку, конечно, не повесил.

— Вот и дождалась. Вот и «пока» мне сказали.

— Обидчивая?

— Может быть… А у тебя, конечно, все хорошо. Все прекрасно. Все замечательно. Сидишь в своей келье и…

— А ты не сидишь в своей келье? — Я вдруг озлился.

— Не знаю. Зато я знаю другое — поговорить по-человечески стало не с кем. Чуть трудно — все от тебя разбегаются или «пока» говорят. Гадостно…

И тут она расплакалась, — ее слезы и всхлипы накатили на меня в полной мере, как будто это въявь и рядом, а не на другом конце города… Прошла еще минута. Разговор мы кое-как закончили, Вере уже было неловко, что она ударилась в слезы. А я изо всех сил зазывал ее в гости. Более того — я клятвенно обещал сам приехать в Мастерскую.

— Не обязательно, — сказала Вера. — Живи спокойно и, бога ради, не волнуйся. Это у меня нервы.

* * *

В свой час я вышел с Машкой на воздух, — толкая коляску по асфальтовой тропке, вез засидевшееся дитя навстречу кислороду.

— Мы смотрим на людей? — спросило дитя.

— Ага.

С дальнего пригорка мы видели выход из метро — Москва шла с работы, пульсировала, выдавливая людей из-под земли порцию за порцией, как выдавливают начинку.

Манеры киношниц я не любил и отчасти переносил эту нелюбовь на самих киношниц. Разговор, как ни изворачивайся, идет рядом с чувством, как правая нога с левой, — однако киношница не вполне способна отличить, что у нее свое и что с экрана, от которого она только-только оторвала ненасыщаемые очи. И потому тонкие характерные паузки в начале разговора и бурные слезы под занавес тебе лучше всего не принимать близко, таков опыт. Тем более что эти малые истерики вовсе их, киношниц, не угнетают, наоборот. Они их очищают. Они их просветляют. Они — часть их жизни.

— Так я приеду. Слышишь?! Слышишь? Соберусь и приеду, — говоришь ты, тронутый (а точнее сказать — ошарашенный) ее слезами.

— Не обязательно, — отвечают тебе. — Это я так. Нервы.

Она отвечает и слышит в эту минуту самое себя, как некоторые мистики слышат бога. Фразы ее после маленькой истерики сочны, упруги, свежи — слова блестят, как блестят листья после дождя.

* * *

Летом мы отбыли в деревню.

Мои старики выглядели неплохо, даже лучше, чем я ожидал, — последний, видимо, всплеск жизни. Им было уже под семьдесят, самые те годы. Дом состарился и заметно врос в землю. И яблони раскорячились — тоже старость. Но белый налив был все так же хорош и нежен. И мать все так же стеснялась возить его на продажу. То есть она преотличненько возила, и продавала, и торговалась, и всякое такое, но, если Машка, я и жена приезжали, стеснялась. Ей не давало покоя, что она школьная библиотекарша.

— Какая ты теперь библиотекарша? — сказал я. — Теперь ты пенсионерка.

— Была ж ей.

— Что?

— Была ж библиотекарша как-никак. — И она строго поджала губы. Библиотека в школе и торговля на базаре для нее в эту минуту были несовместимы.

Старая закваска. Ни убедить, ни объяснить. Белый налив так и погнил вполовину. А базар, как выяснилось, был теперь всего в двух километрах — на пыльном перекрестке. То есть и везти далеко не надо. Я бы сам отнес яблоки. Я бы постоял у прилавка. Я бы продал. Она едва не упала в обморок, когда я предложил погрузить белый налив мне на спину и двинуться с ней вместе к перекрестку.

Отец стал совсем старичком — рот запал, шепелявил отец с каким-то присвистом.

— Я теперь как Соловей-разбойник, — засмеялся он и присвистнул раза два, чтоб я отметил и оценил.

Когда выпили, отец завел речь о том, что он неплохо и с пользой для людей пожил. И ведь немало пожил, пора и честь знать. Потом он долго кашлял. Потом сказал:

— Сейчас я выпивши, — извинительная интонация, — а когда протрезвею, я тебе о дочке что-то скажу.

— О Машке?

— О ней.

— Скажи сейчас.

— Нет. Я тебе после скажу… Оно не так скажется — а ты обидишься.

Но конечно же он сказал. Потому что чем сильнее уходишь от разговора, тем отчетливее разговор остается с тобой и с твоим собеседником — и деться вам обоим уже некуда. Но сначала мы с отцом спустились к реке: смотреть пуск и первые труды парома. Я любил смотреть. Я даже заспешил: хотелось увидеть. Я поторапливал отца и спросил, куда же денется теперь перевозчик, то есть лодочник. Отец вдруг сурово брякнул, что в деревне с голоду не помирают. И что перевозчик будет держать перевоз в Демьяновке. Десятью километрами выше. Не пропадет.