Портрет А - [79]

Невозможно выбраться из русла этого жуткого потока. У него один лишь путь — через самый центр моего существа, он был почти всем, вибрирующий гребень, а я — козявочка без единого шанса в этой неустанной бешеной трепке. Слоевище водоросли ламинарии, а его без конца раскачивают бурные морские волны, — просто на отдыхе, по сравнению с тем, что испытывал я. А мне — мне отдыха не полагалось, ни единой секунды.

Ужасно, даже хуже — за гранью ужасного! Но я тем не менее не чувствовал ужаса. У бойца на линии огня — другие дела. Я сражался без устали. Я не мог позволить себе ужасаться. На это мне не давали передышки.

Кроме того, я хорошо понимал, что не стоило сопротивляться так, как это делал я — всем своим «я», самыми дорогими своими идеями, и адский механизм их высмеивал, дробил, с каждым разом мне было все больнее, у меня ничего не оставалось, дела мои катились к черту. Надо было бы сменить пластинку, позволить моим войскам самим выпутываться.

Безумен тот смельчак, который сам выходит навстречу этому разрушительному явлению, вместо того чтобы положиться на свои внутренние системы.

Но в такой сложный момент расслабиться трудно. К тому же у вас нет и пяти секунд покоя на то, чтобы «повести себя иначе».

Дурацких и незначительных идеек вполне бы хватило на то, чтобы, как им было суждено, влиться в это механическое движение мыслей и за короткое время погибнуть в тяжких муках. Я же, особенно поначалу, выдавал самые надежные свои мысли, которые всегда служили мне опорой, и они были в два счета разломаны, сбиты с осей, стали смешнее смешного, отброшены в невообразимую даль, обращены в ничто. Но я, хоть уже и понял действие этой дьявольской машины, упорно продолжал скармливать ей все, что у меня было лучшего, самого дорогого, самого анримишовского (не слушая советов, которые сам же себе давал), как человек, у которого руку затягивает вращательным движением в приводные механизмы конвейера, и как бы он ни старался, его тащит к опасной точке, где рука в мгновение ока будет сломана.

Все, что вы предложите мескалиновой шизофрении, будет размолото. Поэтому не предлагайте самого себя. И не предлагайте никаких жизненно важных идей, потому что им не выжить.

Предлагайте незначительное, картинки, расхожие идейки.

Иначе превратитесь в необитаемый остров, и дом ваш, несомый этим жутким потоком, станет для вас посмешищем.

(…)

Из послесловия к «Убогому чуду»

(…)

У любителей одномерных оценок может теперь возникнуть соблазн считать все мои книги текстами наркомана. Жаль. На самом деле я из тех, кто пьет только воду. Ничего спиртного. Никаких возбуждающих средств. Годами — ни капли кофе, чая или табака. Лишь изредка — вино, и то понемногу. Всю жизнь я разрешаю себе что бы то ни было лишь понемногу. Позволю — и откажусь. И главное здесь — отказаться. Усталость — вот мой наркотик, если хотите знать.

Забыл кое-что. Двадцать пять или больше лет назад я семь или восемь раз пробовал эфир,^{129} один раз — лауданум и дважды — ужасающие спиртные напитки.

Дополнение (1968–1971)

I

Я попробовал мескалин в том возрасте, когда у меня уже накопилось множество способов защиты, так что я не слишком волновался в ожидании встречи с ним.

Результаты меня изумили. Распространяясь во мне, без малейшего ко мне интереса, он вышвыривает меня из привычной ниши, ставит с ног на голову. Со свистом теряю свой возраст, вообще любой возраст. Нежданная и более чем ощутимая потеря. Все перетряхивается сумасшедшим образом. Все или — почти все, потому что в то же время во мне уже успела поселиться какая-то новая непохожая пристальность — она наблюдает, раздумывает, как бы со стороны, но все же это бесспорно я, глядящий на себя извне, я неизменный, обитающий по соседству со мной же — истязаемым, раздерганным, прерывистым.

И все-таки чудовищный водоворот встрясок у меня в голове, составленный из вылетающих пулеметными очередями «да-нет», «нет-да», остается вполне реальным, молниеносным, яростным, иррациональным. Мыслящие частицы проносятся и возвращаются неузнаваемыми. Ассоциации все причудливее. И до невероятности стремительно возникают планы, которые где-то у меня хранились, а я об этом не знал, — вдруг обнаруживаю бесконечное множество четких разрозненных удивительных путей, по которым мог бы двинуться поезд моей жизни, и тут же его перенаправляют, и так — каждую секунду. Одновременно я попадаю в лавину цветных картинок, внезапно дико замельтешивших у меня в голове безо всякой логики, — из-за этого и под действием других мелких, но болезненных встрясок, о которых умолчу, — я начинаю потихоньку расставаться с мечтательностью, одни обрывки остались и от моей тяги к беспечности и врожденной апатии, которая теперь уже никогда не восстановится полностью.

Странное дело! Я стал деятельным. Внимательным к тому, что творится вокруг, я принимаю реальность такой, как она есть, не пытаясь изменить или вообразить ее иной, более для себя интересной.

Дни, годы уйдут на то, чтобы выявить и попытаться понять то, что я испытываю, то, что мною движет.

Первый текст об этом — всего лишь первое столкновение, впереди другие стадии, осознание чего-то совершенно иного.