Порог открытой двери - [20]

— Смотрите, смотрите! — первым всполошился Толян. — Лодку провожают нерпы! Много…

И действительно, когда лодка развернулась, стали видны темные пенечки нерпичьих голов — нерпы неспешным строем провожали лодку.

— Дедов зверинец, — пояснила Люба. — Повезло ему на рыбалке — вот нерпы его и провожают. Сейчас они уйдут, они не признают чужих людей.

— А музыка зачем? Магнитофон там у него, что ли? — спросил Толян.

— Да, японский. Маленькая такая коробочка, а звук — на всю бухту. Нерпам нравится, они музыкальные, — усмехнулась Люба.

— Им, кажется, по душе ансамбль «Да-Дак»? — иронически осведомился Ян.

— Вот представь себе, да! — серьезно кивнула Люба. — Пробовали нашу запись крутить — не нравится, ныряют. А с этой, смотри, почти до самого берега проводили.

Тут уж рассмеялись все, даже Иван Васильевич, и нерпы опомнились — одна за другой скрылись под водой. Мелькнули глазастые морды с кошачьими встопорщенными усами — и исчезли. Лодка подошла к берегу, Иван Васильевич помог высокому старику вытащить ее на отмель. Только после этого поздоровались. Лицо у старика было костяное и замкнутое. Он неторопливо обвел взглядом серых выпуклых глаз ребячий бивак.

— Добрались, значит, и сюда… туристы? А может, ты привела? — Взгляд недобро остановился на лице Любы.

— Дедушка, что с тобой, зачем ты так?! — всполошилась она. — Это не туристы, это ребята из города. Они ничего плохого не делают. Хотели твой маяк посмотреть.

Дед вздохнул.

— Посмотреть… отчего же? Это можно. А вот у меня седни нерпушку убили. Ни за чем, просто с дури. У гирла ее на камни выбросило. Третью уже за одну неделю. А какой с них прок, ежели шкуру не брать? Они твари любопытные и к человеку с доверием, а им — пулю. Пошто?

— Я понимаю вас, — посочувствовал Иван Васильевич. — Сам ненавижу ружейное лихачество.

— Во, во… лихачество! Правильно! — оживился дед. — Лихой человек, у него и ружье лихое.

— Садитесь с нами обедать, — предложила Наташа и встала, уступая свое удобное место.

— Благодарствую! — Лицо деда наконец-то оттаяло. — Я ведь, коли внучка не забежит, кондер себе на неделю варю. А горячее — дело хорошее. Похлебаю. Да возьми-ка, Люба, корюшки у меня в лодке, пожарь на углях по-нашему. Знатно она рыбу жарит, как матка ее, покойница, царство ей небесное.

Старик не перекрестился, но секунду крестное знамение как бы реяло в воздухе.

Воспользовавшись тем, что все заняты новым человеком, Раджа отошел в сторону и спрятался за огромным пнем, принесенным морем из неведомых земель. Порылся в кармане куртки, добыл смятую грязную бумажонку, развернул. Косыми, сталкивающимися буквами на ней было нацарапано:

«Привози корушка одын пят».

Ничего таинственного для Раджи записка в себе не содержала. Ее текст означал всего-навсего, что корюшка на базаре подорожала и можно получить рубль за пять штук. Лучше писать мать его ни на одном языке не умела, но ее понимали все, кто, как и она, любил деньги.

Раджа догадывался, что произойдет после того, как он отдаст записку незнакомому человеку, Любиному отцу.

Рыбу он привезет, мать выгодно продаст ее и примется «гулять» день, два, три… Раджа будет опаздывать в школу и приносить двойки, а младшие Раджаповы разбредутся по соседям. Потом все кончится, и тогда ему за двойки попадет. Мать вызовут на педсовет, и она опять будет колотить себя по лбу черным сухоньким кулачком и причитать нараспев:

— Несы-част-ная я, несычаст-ная! У всех деты как деты, а у меня кто? И послушай, чего я ему делаю: палто купил, куртка купил, ботынки — одна, другая — купил. Чего надо? А он? Одыны двойка!

— Ты бы мне лучше перчатки боксерские купила, — сказал Раджа на последнем педсовете. И пожалел о сказанном.

— Перы-чат-ка? Убыть хочишь, да-а? — взвыла мать. И ругалась так долго, что и сами учителя были не рады ее приходу.

И перчатки эти до самого похода отравляли Радже существование.

Раджа сердито засопел: порвать, что ли, это «письмо»! Нет, нельзя, узнает. И будет еще хуже — изобьет. Раджа встал и поплелся к костру, еле волоча ноги.

А там царило веселье. Любин дед оказался человеком презанятным. Он, не разжимая губ, пищал котенком, скулил щенком и даже устраивал котячью и щенячью драку. А сам в это же время недоуменно оглядывался и спрашивал своим обычным голосом, куда же девались драчуны. Ребята покатывались со смеху.

Потом все встали и пошли на маяк. Одна Люба осталась хозяйничать возле костра и жарить рыбу.

Дверь в нижнее помещение была закрыта тяжелым железным прутом, просунутыми две петли.

— Тута жилуха моя, — кивнул дед, не останавливаясь, — не от людей — от медведей берегусь. Ши-ибко они любопытные!

Дверца, что вела наверх, не запиралась вовсе, трое мальчишек переглянулись с одной и той же мыслью: неужели современная осветительная аппаратура стоит дешевле дедова барахла? Но сказать ничего не успели, потому что набухшая дубовая дверца открылась со скрипом, и ребята оказались у подножия узкой винтовой лестницы с каменными ступенями и железными фигурными перилами, выглядевшими здесь неуместно. На лестнице густым слоем лежала пыль пополам с птичьим пометом. Веяло от всего этого печалью запустения. Все невольно притихли.