Порог между мирами - [3]

Он ждал ответа. Брискин молчал.

— Знаешь, что я думаю? — вновь заговорил Хайм. — Для тебя это просто благовидный предлог сдаться, послать все к черту. Таким образом ты хочешь избежать ответственности. Ты уже пытался сделать это на съезде, выступив с безумной пораженческой речью. Твои странности приводят всех в замешательство. К счастью, кандидатура Джима Брискина уже выдвинута, и съезд не может ее отозвать.

— В той речи я выразил свои искренние убеждения, — сказал Брискин.

— Что? Ты и впрямь считаешь, что общество обречено из-за перенаселения? В самый раз для первого в истории цветного президента! — Хайм встал и подошел к окну, глядя на центр Филадельфии, на садящиеся реактивные вертолеты, на потоки автомобилей и толпы пешеходов, появляющихся из дверей небоскребов и исчезающих в них. — Мне кажется, — негромко сказал он, — ты чувствуешь, что общество обречено, поскольку выдвинуло кандидатом негра и, возможно, выберет его своим президентом. Таким образом ты сам себя принижаешь.

— Нет, — ответил Брискин, вытянутое лицо которого оставалось невозмутимым.

— Я скажу, о чем будет твоя сегодняшняя речь, — проговорил Хайм, продолжая стоять спиной к Брискину. — Сперва ты еще раз опишешь свои отношения с Фрэнком Вудбайном, поскольку люди обожают исследователей космоса. Вудбайн — настоящий герой, не то что ты или этот, как там его, — твой соперник. Представитель КДП.

— Уильям Шварц.

Хайм выразительно кивнул.

— Именно. А потом, когда ты наговоришь всякой чуши про Вудбайна и мы покажем несколько фотографий с вами двоими на разных планетах, последует анекдот про доктора Сэндса.

— Нет, — возразил Брискин.

— Почему? Он что, священная корова? Его и тронуть нельзя?

Джим Брискин ответил, тщательно подбирая слова:

— Сэндс — прекрасный врач, и средства массовой информации не должны его высмеивать, как это происходит сейчас.

— Наверняка он спас твоего брата, найдя для него в последний момент новенькую печень. Или спас твою мать, когда уже…

— Сэндс спас сотни, тысячи людей. В том числе множество цветных, независимо от того, могли они заплатить или нет. — Помолчав, Брискин добавил: — Я знаком и с его женой Майрой, которая мне не слишком понравилась. Имел с ней дело много лет назад; одна девушка забеременела от меня, и нам требовалась помощь консультанта по абортам.

— Великолепно! — неожиданно воскликнул Хайм. — Мы можем это использовать. Девушка забеременела от тебя. Мы скажем об этом, когда тебе будут задавать вопросы борцы за бесплодие. Сразу видно, что ты предусмотрительный человек, Джим. — Хайм хлопнул рукой по лбу. — Всегда думаешь наперед.

— Осталось пять минут, — заметил Брискин.

Собрав страницы с написанной Филом Дэнвилом речью, он запихнул их в карман пиджака. Брискин до сих пор даже в жару носил темный костюм, который вместе с огненно-рыжим париком был его визитной карточкой еще в те времена, когда он изображал клоуна в телевизионных новостях.

— Если произнесешь эту речь, твоя политическая карьера закончена, — заявил Хайм. — А если…

Он не договорил. Дверь открылась, и на пороге появилась жена Хайма, Патриция.

— Прошу прощения, если помешала, — сказала она, — но ваши крики превосходно слышны снаружи.

Хайм бросил взгляд на огромный зал за спиной жены, заполненный девочками-подростками — поклонницами Брискина, юными добровольцами, прибывшими со всех концов страны, чтобы поддержать кандидата от Либерально-республиканской партии.

— Извини, — пробормотал Хайм.

Пэт вошла в комнату и закрыла за собой дверь.

— Думаю, Джим прав.

Невысокая, с изящными формами — когда-то она была танцовщицей, — Пэт села в кресло и закурила.

— Если Джим будет выглядеть наивным, это пойдет ему только на пользу. — Она выпустила из бледных губ клуб серого дыма. — За ним до сих пор тянется репутация циника — в то время как он должен стать вторым Уэнделлом Уилки.

— Уилки проиграл, — заметил Хайм.

— И Джим может проиграть, — сказала Пэт, тряхнув головой, чтобы откинуть длинные волосы с глаз. — А в следующий раз выиграет. Суть в том, чтобы он представил себя ранимой и простодушной личностью, которая готова взвалить на свои плечи все страдания этого мира лишь потому, что такой уж он человек. Он ничего не может с этим поделать — и вынужден страдать. Понимаешь?

— Любительщина, — недовольно поморщившись, подытожил Хайм.

Шли секунды, камеры бездействовали, но стояли наготове. Наконец подошло время выступления. Джим Брискин сел за столик, из-за которого всегда обращался к публике. Перед ним на расстоянии вытянутой руки лежал лист с речью Фила Дэнвила. Погруженный в задумчивость, он ждал, когда телеоператоры подготовятся к записи.

Речь должна была передаваться на спутниковую ретрансляционную станцию Либерально-республиканской партии, а оттуда многократно транслироваться по всей стране. Вряд ли консервативным демократам удастся заглушить передачу — слишком силен был сигнал спутника ЛРП. Речь должна была достичь цели, несмотря на Закон Томпкина, позволявший глушить политические передачи. Одновременно будет глушиться и выступление Шварца — планировалось, что обе речи прозвучат в одно и то же время.

Напротив Брискина сидела Патриция Хайм. В операторской Джим заметил Сола, вместе с инженерами занятого проверкой качества записи.