Порочные игры - [12]

Стараясь его растормошить, я спросил:

— Как вы думаете, почему Генри лишил себя жизни? Есть у вас какие-нибудь соображения на этот счет?

Ни единый мускул не дрогнул в его лице.

— Я лично, признаться, его не знал. Всех не узнаешь, как ни старайся. Говорили, он в высшей степени порядочный парень. И неплохой депутат.

— Жена ему наверняка помогала, — сказал я, пытаясь вернуть разговор к Софи.

— Неужели? О, женская поддержка — великое дело. Особенно на выборах.

— Нет ли у вас ее адреса в картотеке?

— Может быть, мы что-нибудь разыщем. Кстати, надо послать соболезнование. Сейчас поднимусь наверх и постараюсь навести кое-какие справки.

Минут через десять он вернулся, но повел себя уже совсем по-другому.

— Знаете, Уивер, все не так просто. Entre nous[10], они, кажется, разошлись. Странно, что вы этого не знали. Так что в силу сложившихся обстоятельств адрес ее нам неизвестен. Уверен, вы нас правильно поймете. Было очень любезно с вашей стороны заглянуть к нам. При первой же возможности передам от вас привет Сесилу, — добавил он на прощанье, видимо так и не поняв, что Сесил никакой мне не родственник.

Я покинул Смит-сквер с одной мыслью: насколько же уникальны в своем роде люди, создающие то, что называют «истеблишментом». МИ-5[11], ЦРУ, КГБ — все эти учреждения стали проницаемыми, но наши вечные «мандарины» довели искусство скрытности до совершенства. О них можно было бы снять не один увлекательный телесериал, но в реальной жизни их сдвиг на секретности разлагает общество. Стоит им почуять угрозу своему положению, как они подают сигнал, простой смертный его не услышит, только посвященный. Когда имеешь дело с представителем истеблишмента, оказавшимся за бортом, его защитную реакцию нельзя недооценивать.

Трижды потерпев фиаско, я понял, что после смерти Генри где-то между Москвой и Уайтхоллом было принято решение «задраить люки». И все же, хоть ни один из тех, к кому я обращался, не пожелал мне помочь, я чувствовал, что человек, впутавшийся в какую-то скандальную историю, совсем не тот Генри, которого я когда-то знал. И желание дознаться, почему они решили спрятать концы в воду, стало еще сильнее. Правда, здесь была еще одна, менее альтруистичная причина: узнав, что Софи и Генри разошлись еще до его смерти, я стал надеяться, что, может быть, она будет рада поплакать на знакомом плече.

Видимо, я никогда не понимал Софи. Любить человека вовсе не значит по-настоящему знать его, а в сердечных делах мне всегда не хватало искушенности. Возможно, этому следует искать какие-то скрытые, фрейдистские причины, но я всегда был уязвим для притворства и обмана, потому что все принимал за чистую монету. Горький опыт ничему меня не научил, верю человеку до последнего момента, а там уже поздно что-либо исправлять. Я плохо владел ситуацией, когда после вынужденного годичного перерыва, вызванного их свадьбой, снова встретил Генри и Софи. Общаться и вести ничего не значащие разговоры с девушкой, которую когда-то любил, и которая стала женой лучшего друга, — все это я более охотно описывал бы в книге, чем разыгрывал в жизни. Вопреки здравому смыслу я винил себя в том, что потерял ее. Не мог избавиться от мысли, что она бросила меня из-за моей собственной глупости. И каждый день придумывал новые факты моей виновности: убеждал себя в том, что воспринимал встречи с ней как нечто само собой разумеющееся, уделял ей мало внимания, был слишком поглощен собственной карьерой.

В первое время после ухода Софи моя налаженная жизнь вообще развалилась. Человек удовлетворенный (в моем случае лучше было сказать «умиротворенный») может подчинить себя любой рабочей дисциплине. В течение нескольких лет я приучил себя писать ежедневно, что бы ни происходило, определенное количество текста. Я смутно вспоминаю, что перед этим прочитал где-то, что Троллоп[12] мог писать определенное количество часов в день. Мне казалось, что именно так должен работать настоящий профессионал. С уходом Софи мой творческий адреналин испарился — словно перекрыли какой-то кран. Писателей часто наделяют способностью обращать любые переживания на пользу своей работе. В суматошном стремлении взять реванш я начал писать роман, в котором Генри был Бароном Самеди моего подсознания, но спасительные откровения никак не хотели ложиться на бумагу. После трех глав я понял, что мои страдания похожи на огонь, которому так и не суждено превратиться в пламя.

Но их свадьба не только перевернула мою жизнь — изменилась и Софи. Она переняла манеру разговора Генри и многие его взгляды, и я ничего не мог с этим поделать. Их высказывания часто совпадали, как звук и эхо. Если раньше Софи без колебаний высказывала собственное мнение, причем делала это весьма остроумно, то теперь легко соглашалась с реакционными взглядами Генри. Она много потеряла в моих глазах. Я знал, что она способна быть жестокой, но никак не ожидал этой покорности Hausfrau.[13] Софи перестала быть тем озорным божественным созданием, которое когда-то резвилось на моих простынях. Но, может быть, как проигравший, я специально выискивал в ней изъяны.

Теперь все это в прошлом. Я изменился, терпел неудачи, делал успехи, спал с другими девушками, лгал им. Утрата — сродни пустой комнате в покинутом доме: вы когда-то здесь жили, а теперь не можете вспомнить, почему уехали.