Порченая - [53]

— Господин Ле Ардуэй был моим клиентом, и хорошим клиентом, — рассказывал старичок кузнец молодому Луи Тэнбуи, — но порой капризничал, как капризничают большие господа, хотя сам был всего-навсего из разбогатевших. Я налил ему второй стакан, потом третий… он опрокидывал их так быстро, что на четвертом я посмотрел на него пристально и сказал: «Грудь у вас ходит ходуном, как мои большие мехи, а водку пьете, как раскаленное железо пьет колодезную воду. Может, с вами случилось что-то худое на пустоши?» Ответа я не услышал. Он продолжал опрокидывать стакан за стаканом с такой торопливостью, что очень скоро в бутылке ничего не осталось. Я посмотрел на пустую бутылку и сказал: «Вот и конец!» С усмешкой сказал, хотя было мне не до смеха. Одни вид Ле Ардуэя примораживал меня, будто лед. «С вас столько-то, сударь», — прибавил я. Но он и не потянулся к кошельку, исчез будто молния, похоже, выпитая водка опалила огнем не его брюхо, а брюхо его кобылы. О деньгах я не беспокоился. Человек с человеком всегда сойдется, говорит пословица. Но, вернувшись в кузницу, сказал Пьеру Клю, подмастерью, который стоял у наковальни: «Попомни мои слова, малец, не миновать беды в Белой Пустыни. Вот увидишь! Ле Ардуэй возвращается к себе в Кло, и на сердце у него камень, как у Каина. Могу поклясться, что над его сведенными бровями написано слово “убийство”».

XII

Фома Ле Ардуэй, вернувшись в Кло, не застал жены дома. Зато застал величайшее беспокойство: никогда еще Жанна Мадлена не задерживалась до такого позднего часа. Она ушла из дома, как только прозвонили к вечерне, стало быть в семь часов. Обеспокоенные батраки подумали, что хозяйка могла заплутаться в потемках, и разошлись во все стороны с фонарями. Въехав во двор, Фома Ле Ардуэй, к изумлению домашней прислуги, даже не справился о жене, злобно выругал бестолковую челядь и во весь опор снова ускакал на той же кобыле, на какой примчался, клокоча от темной нутряной ярости, что позволяет закусить до боли губу, но не позволяет выплеснуться тайне.

Дом, где Фома надеялся найти Жанну и куда галопом примчался, стоял темнее тьмы с наглухо закрытыми ставнями, а толстые створки входной двери не пропускали и лучика света, который позволил бы заподозрить, что в доме теплится жизнь. Фома, однако же, стал колотить в дверь рукояткой кнута, да так, как только может дюжий котантенец, но все напрасно. Тогда он принялся так же громко колотить в ставни. Он звал, проклинал, бранился, но ни крики, ни шум, ни удары не тревожили дома, не разбивали тишины — дом был темен по-прежнему, тишина казалась еще мертвее после шума и криков.

Водка и гнев палили Фому, заставляя сжиматься в кулаки его волосатые руки. Чего он только не делал, чтобы избыть свою злобу. Попробовал даже пустить петуха и поджечь тяжелую прочную дверь, достал трут, огниво, но трут загорелся и тут же погас.

Вот тогда Фома и почувствовал ту испепеляющую ненависть, какая если и завладевает человеком, то только раз в жизни. Сердце, которое они поджаривали, вертел, который поворачивали, неотступно стояли у него перед глазами, он все время помнил вертел и ощущал острие ножа Жанны в своем живом сердце, хотя видел его в роковом зеркале. Он вздрагивал от уколов ее ножа, как вздрагивало окровавленное сердце, палимое огнем на вертеле.

Выпитая водка, а может, и бессильный гнев, который невозможно избыть, сбили Ле Ардуэя с ног, и он заснул на том самом камне, на который уселся, желая с бульдожьим упрямством дожидаться хозяина, — заснул сном без снов, сном, похожим на смерть.

Лошадь он не привязал, и она одна вернулась в Кло.

Часам к четырем утра Фома — все крестьяне просыпаются рано — проснулся от пронзительного утреннего холода, одежда на нем насквозь промокла от росы, острая боль сводила руки и ноги. Но стоило ему приоткрыть одурманенные сном глаза, как в них опять загорелся тусклый огонек свирепой ненависти — он ненавидел дом, где укрывалась его неверная жена и проклятый шуан.

Странное дело! С тех пор как Ле Ардуэй поверил в измену Жанны, он забыл, что де ла Круа-Жюган — священник. Обидчик стал для него шуаном, и к мести взывал даже не оскорбленный муж, а «синий мундир».

Квадратный, не увитый виноградом домик дядюшки Буэ казался в первых лучах солнца ларцом для драгоценностей, сделанным из голубоватого гранита. Прикрыв окна ставнями, как спящий прикрывает глаза веками, дом спал. Фома принялся колотить в дверь с удвоенной силой. Потом кружил и кружил вокруг квадратного дома-ларца, похожий на дикого зверя, он попал в тупик, он искал трещину, он хотел разломать стену. От дома веяло покоем могилы, с жизнью он не имел ничего общего. Издевка, окаменевшая насмешка. Да, часто неодушевленные предметы оскорбляют нас бесстрастием своего извечного дурацкого покоя, нас, созданных из кипучей грязи, которую мы разбрызгиваем в неистовстве наших страстей, следуя примеру сумасшедшего кощунника, — в приступе безудержного гнева он принялся расстреливать из пистолета небо!

К пяти часам утра Фома Ле Ардуэй заметил служанку аббата де ла Круа-Жюгана, старуху Симону Маэ, она не спеша брела с нижнего конца Белой Пустыни к дому, чью дверь он сторожил, как пес, и в которую хотел войти во что бы то ни стало. «Ага, — сказал он сам себе, — проклятая дверь наконец откроется!»