Порченая - [37]

— Я узнала вас, барышня де Горижар, — сказала Клотт, когда Жанна вступила на ее застеленный соломой пол. — Узнала по стуку сабо.

Ни разу с той поры, как Жанна вышла замуж, Клотт не назвала ее фамилией мужа. Для Клотт Жанна Мадлена как была, так и осталась барышней де Горижар. «Несгибаемой», как порой Клотт себя называла, не было дела до мужицких обычаев, и когда она не кляла замужество Жанны, она о нем забывала.

Жанна поздоровалась с Клотт и присела на скамеечку возле ее кресла.

— Ох, устала! — вздохнула она, невольно опуская плечи, словно шубка давила на них, как свинец. — Шла слишком скоро, — объяснила она, отвечая на вопросительный взгляд Клотт, опустившей на колени вязанье.

Поглядывая на гостью, Клотт задумчиво почесывала спицей висок.

— Ну, ясное дело, бежали, как всегда, со всех ног, — согласилась она, — а сабо-то тяжелее смерти, когда шлепаешь в них по грязи. А дорогу от перекрестка до Рена, верно, совсем развезло. Никогда вы не отличались румянцем, а сейчас щеки так и горят.

— Почти что бежала, — подтвердила Жанна. — Бегут ведь, когда беда подгоняет. Вы же знаете, голубушка Клотт, если ни рукоделие, ни рынок, ни домашние хлопоты — словом, привычные работы, какими я себя занимаю, не снимают неведомой тяжести с сердца, я прихожу к вам.

— Знаю, — серьезно отвечала Клотт, — и вижу, что вовсе не от ходьбы разгорелись у вас щеки, деточка. Так сегодня у вас опять дурной день? — помолчав, спросила она с той доверительностью, какая бывает между давным-давно сблизившимися женщинами.

Жанна молча кивнула.

— Ох-ох-ох, — вздохнула и Клотт, — много их у вас еще будет, детка! Вы молоды, полны сил, кровь Горижаров бунтует в вас, зажигая щеки, и бунтовать будет очень долго, прежде чем наконец успокоится. — Она помолчала и прибавила, наморщив лоб: — Может, будь у вас детки, они бы вас утешили, но дети, лишенные имени де Горижаров…

Клотт замолчала, опасаясь, не сказала ли лишнего.

— Клотт! — окликнула ее Жанна, кладя руку на иссохшие пальцы старухи. — Мне кажется, что со вчерашнего дня у меня жар.

И она рассказала о встрече с пастухом у ворот Старой усадьбы и угрозе, которую никак не могла забыть.

Клотт слушала, не отрывая от Жанны глаз.

— Сдается мне, под камнем завелся совсем другой угорь, — сказала она, покачивая головой. — Чтобы Луизон-Кремень или ее дочка испугались глупых речей бездельника пастуха? Чепухи, способной напугать разве что крестьянку-пряху? Спорить не стану, есть у пастухов злые тайны, им ничего не стоит заморить корову и отомстить хозяину, который их выгнал. Но не потягаться жалкому бродяге с барышней де Горижар! Нет, детка, на душе у вас что-то другое…

Жанна Ле Ардуэй молчала, а Клотт, не отрывая от нее проницательных, серо-зеленых глаз, все почесывала спицей висок, будто в своей седой голове, как в остывшем пепле, отыскивала потерю — тайные мысли Жанны.

— В молодости вы знали столько разных людей, Клотт, — заговорила Жанна Ле Ардуэй, уступив наконец внимательному взгляду и приоткрыв затаенные мысли. — А не знаком ли вам был в те давние времена аббат де ла Круа-Жюган?

— Аббат де ла Круа-Жюган, которого мы звали «брат Ранульф из Белой Пустыни»? — воскликнула она, и в мгновение ока заскорузлая кора старости одушевилась трепетом воспоминаний, преобразив Клотт в Клотильду Модюи. — Как мне не знать его? Конечно знала, деточка! А почему вы вдруг спросили о нем? Кто рассказал вам об аббате? Я-то знала хорошо, даже слишком хорошо, молодого Иоэля! Знала еще до революции, когда он был монахом цветущей обители. Семья поместила его в монастырь подростком, а моя молодость подходила уже к концу. Говорили, что у него, как у большинства родовитых отпрысков, не было призвания к духовному поприщу, но в семействе де ла Круа-Жюганов век за веком младший сын становился священником. Вы спросили, знала ли я его? Да, точно так же, как вас, деточка. Он частенько приходил из монастыря в гости к сеньору Надменилю и навидался в замке такого, отчего волосы у него вокруг тонзуры должны были бы вставать дыбом, как-никак он был монахом и в один прекрасный день ему предстояло надеть крест аббата. Реми де Орлон, виконт Надмениль, с друзьями называли его только Иоэлем де ла Круа-Жюганом и никогда братом Ранульфом, хотя приходил он в белой сутане и францисканском капюшоне, если навещал замок между утреней и обедней. Помнится, господа говорили, будто зовут его благородным дворянским именем, укрепляя отвращение к монашеской жизни, и мне нетрудно поверить, деточка, что таковы и были мысли и намерения богохульников!

— И каким же он был, когда вы его знали? — с жадным любопытством спросила Жанна.

— Совсем молоденьким, — отвечала Клотт. — Лет мало, а лицо угрюмое, как у старика, — ни веселья, ни улыбки. Монашество его вряд ли радовало, но и сочувствия он не искал. Тонзура, может, и жгла ему голову, как уголья, однако носил он ее с той же гордостью, с какой носил бы железный шлем. Холодный, бесстрастный, словно горние небеса, Иоэль, я думаю, не знал других пороков, кроме гордыни. Я рассказывала вам, деточка, что все мы, девушки замка, были хмельными вакханками, но я никогда, как Бог свят, не слышала, чтобы брат Ранульф нарушил ради одной из нас свой монашеский обет.