Порабощенный разум - [99]

Вообразим себе встречу двух убежденных сторонников Центра (мое описание опирается на тщательные наблюдения подобных встреч). Один из них — с Востока. У него за спиной три года, проведенных т а м за тюремной решеткой и в лагерях. Он не сломлен и не изменил своих убеждений. Хотя он был невиновен, он считал, что где лес рубят, там щепки летят, и что меньший или больший процент невиновных среди его товарищей по заключению ничего не доказывает: лучше осудить одного невинного, чем выпустить одного вредителя. То, что он выдержал испытание, является источником нравственной силы для него самого и уважения, которым он пользуется со стороны коллег по Партии. Он знает, что страна, которую он хорошо узнал со стороны механизмов, скрытых за сценой, является юдолью нищеты и скрежета зубовного. Однако его убежденность в исторической необходимости и видение далеких плодов будущего определяют, что действительность, существующая в течение нескольких десятков лет, не кажется ему особенно важной. Другой собеседник — это западный коммунист. Его внимание сосредоточено прежде всего на несправедливостях того строя, в котором он живет. Он полон благородного возмущения и тоскует по реализации, происходящей там, откуда приезжает его товарищ. Товарищ смотрит на него доброжелательно, и слова, которые он говорит, точно отвечают ожидаемому. Иногда только в глазах мелькнет едва заметная искорка юмора. Он человек, нельзя иметь к нему за это претензии. Юмор слегка приправлен завистью. Нравственное возмущение и энтузиазм собеседника для него уже недостижимая роскошь нравственного комфорта. Если бы человек, который с ним беседует, знал, если бы пережил то, что пережил он, как бы выглядела его вера? Опыт показал, что большинство этих западных не выдерживает нервно длительного пребывания в Центре. Доза для них слишком сильна. Они могут быть очень полезны как миссионеры среди язычников или тогда, когда страна занята освобождающей армией. Когда обратного пути нет, их внутренние колебания не причинят уже делу большого вреда.

Я вспоминал о Неруде. Проблема балтов в десять раз важнее для каждого современного поэта, чем вопросы стиля, метрики и метафоры. Единственной поэзией, достойной этого названия, является ныне поэзия эсхатологическая, то есть такая, которая отвергает современный нелюдской мир во имя великой перемены. Читатель ищет надежды, и ему нет дела до поэзии, которая понимает окружающее как нечто постоянное. Если кто-то одарен этим еще неисследованным внутренним зарядом, который носит название поэзии, — он не сможет противостоять всеобщему ожиданию и будет искать, спотыкаясь, вставая, снова падая и снова подымаясь, потому что он знает, что таков его долг. Поэзия революционеров, как правило, художественно выше, чем поэзия камерных художников, потому что содержание, близкое стремлениям людей, высвобождает слова из тугих свивальников преходящей литературной моды. Слабость революционной поэзии обнаруживается там, где она начинает славить желанное будущее как уже осуществившееся или осуществляющееся на части планеты. Опасность одобрения не в том, что «положительные» ценности противоречат самим принципам литературы. Опасность одобрения в том, что одобрение может быть убедительным, только если опирается на правду. Несоответствие слов действительности мстит за себя, даже если автор верит в то, что пишет. Сентиментализм, то есть такая эксплуатация чувств, что они становятся целью сами по себе, в отрыве от предмета, который их вызвал, не помогает писать хорошо. Раньше или позже литература будет поверена действительностью. Хитроумные способы абсолютно изолироваться от действительности, практикуемые писателями мурти-бингистами, поразительны. Мне известен поэт, который после пакта Молотов-Риббентроп и начала Второй мировой войны оказался в одном из городов, занятых Красной Армией. Поэт очень боялся, потому что в городе происходили многочисленные аресты и то и дело исчезал кто-то из его друзей и знакомых. В панике он садился за работу, и выходили из-под его пера идиллические поэмы, представляющие благоденствие мирной жизни и энтузиазм социалистического строительства. Я запомнил стихотворение, в котором он восхвалял «счастливые, богатые колхозы» советской Украины. Несколько месяцев спустя, когда началось вторжение немецкой армии, население «счастливых, богатых колхозов» приветствовало немцев как освободителей из-под ярма, и лишь безумные жестокости завоевателей убедили население, что оно заблуждалось. Это никакой не аргумент против строя: пара десятков лет — слишком короткий воспитательный период. Но это аргумент против стихов поэта.

Двойные стандарты нравственных критериев, применяемых к тому, что происходит за пределами Империи и в ее границах, делают невозможной честную литературу. Диалектическое мышление может быть абсолютно в порядке, но искусство не рождается из диалектического мышления: оно черпает из гораздо более глубоких и более первичных слоев, отложившихся в человеке на протяжении поколений. Этот факт может быть не на руку правителям-философам, которые хотели бы видеть литературу чисто диалектической, питающейся осмыслением исторических процессов. Но то, что они поощряют как литературу, является лишь видимостью литературы. Чувства, загнанные силой глубоко внутрь, отравляют все произведение и придают ему глянец фабриката. Этот глянец предостерегает потребителя: внимание, производство серийное. Самые благородные слова имеют тогда мертвенность орнамента.