Пора веселой осени - [10]

Лицо женщины просияло, и он заметил, что глаза у нее тоже желтоватые и глубокие, светлые.

— Сестричка, — слабым голосом позвал Андрей Данилович, а когда она, торопливо прошуршав халатом, низко наклонилась к нему, спросил: — Парней-то у вас здесь симпатичных много?

Женщина удивленно отпрянула, выпрямилась.

— О, господи! Я думала: он умирает… — Она рассмеялась низким теплым смехом. — Надо полагать, специально конкурировать прибыли?

— Ну да… В парадной форме, — скривил он в вымученной улыбке рот и хотел было показать подбородком на забинтованное тело, но не мог пошевелиться; изнутри поднимался жар, губы стали сухими и жесткими, веки отяжелели. Он почувствовал приятную мягкость подушки и то, как все глубже уходит в нее голова, коснулся щекой гладкой наволочки и незаметно для себя заснул.

Вечером, едва проснувшись, Андрей Данилович, вялый после сна, с онемевшей от долгого лежания спиной — куда только девалась утренняя легкость — сразу же посмотрел вправо от кровати. Но возле него сидела теперь другая сестра, постарше… А позднее, когда он уже мог помногу говорить и не чувствовать усталости, он узнал, что женщина, которую он первой увидел в то утро, вовсе и не сестра, а молодой врач. Звали ее Аллой Борисовной. Она оперировала его подряд шесть часов. Да и вообще в тот день у нее было много работы, она находилась в операционной почти сутки, вышла оттуда вконец обессиленная, с помутившейся головой, седа во дворе госпиталя в ближайший сугроб и там заснула.

Хирурги всегда представлялись ему мужчинами с выправкой кадровых строевиков и с мускулистыми, в поросли волос, руками. А тут — невысокая, слабая на вид женщина… Но сколько силы и выдержки! Пораженный, он полдня проблуждал по потолку отрешенно задумчивым взглядом, а потом вслух подумал:

— Вот на таких и надо жениться.

Его сосед по палате, пожилой усатый человек, командир саперного взвода, засмеялся.

— Смотрите-ка, оклематься еще не успел, а уже в женихи набивается. На свадьбу-то пригласишь?

Андрей Данилович вспылил:

— А вот и женюсь! И не над чем тут гоготать… товарищ младший лейтенант!

Сапер обиделся, что он подчеркнул разницу в звании, и остаток дня они промолчали.

Весна в тот год пришла бурно: сугробы осели в два дня, кусты сирени во дворе госпиталя стояли в воде, все вокруг словно плыло и покачивалось, ручьи в осколки дробили солнце, а люди, оступаясь, взмахивая руками, ходили по гнущимся, пружинящим доскам, положенным концами на камни. Ложась грудью на подоконник, Андрей Данилович грел на солнце затылок и с немым восторгом смотрел вниз, на слепящий поток. Ах, и воды ж было везде! Настоящее море разливанное! Поправляясь, он чувствовал, как крепнут мускулы, как с каждым днем тело становится все подвижней, собранней, и по утрам, радостно встречая рассвет, потягивался у окна, хрустел суставами и тосковал по работе. Ночами снилось, что он убирает в хлеве теплый навоз или накладывает в поле вилами свежую копну сена; запах сена дурманил голову, во рту ощущалась сладость, будто он долго жевал клевер. Просыпался и с сожалением смотрел на свои руки, сильные, такие ловкие с детства, а сейчас бесполезно протянутые поверх одеяла.

Слова, случайно сорвавшиеся тогда при сапере, точно к чему-то его обязывали, и дни проходили в тревожно-сладостном ожидании обхода врача. Он обостренно, еще издали, улавливал приближение ее мягких шагов, шуршание всегда свежего, всегда накрахмаленного халата и лихорадочно прикидывал в уме, как бы повеселее ее встретить. Дверь открывалась, и язык во рту деревянел, он неожиданно каменел лицом и, злясь на себя, поворочивался при осмотре молчаливым истуканом. В палате у них она не засиживалась, тем более, что и он, и сосед-сапер шли на поправку и чувствовали себя здоровяками — хоть сейчас на фронт. Но однажды задержалась возле его кровати, окинула его долгим взглядом больших влажных глаз.

— Да-а… Очень вы все-таки крепкий человек, скоро вот совсем встанете на ноги. Просто сердце радуется…

Он неожиданно сообразил, что лежит на кровати, укрытый одеялом только до пояса, что скрутившиеся жгутом завязки на ночной рубашке развязаны, а грудь его гола, и потянул одеяло на горло.

Щеки у ней порозовели. Она отвела взгляд и сказала:

— А я вам принесла подарок.

Вынула из кармана халата пластмассовую коробочку и потрясла ее. В коробочке тяжеловато брякало.

— Что там? — еле поборов смущение, спросил Андрей Данилович.

Она отвинтила крышку и высыпала себе на ладонь горку зловеще-сизых, опаленных кусочков металла. Покачала рукой, словно прикидывала металл на граммы.

— Шестнадцать… Да.

Он понял — осколки мины.

— По штучке, небось, собирать пришлось? Выискивать?

— Да уж пришлось, — она задумчиво ссыпала осколки в коробочку. — В институте мечтала быть детским врачом. И вот…

— Латаете взрослых людей, — досказал он и даже зажмурился от внезапной нежности к ней, а от ее близости — протяни руку и коснешься колен — захолодело в груди.

В начале лета, едва отцвела сирень во дворе госпиталя, Андрею Даниловичу впервые разрешили выйти в воскресенье в город. К этому времени пришел приказ о присвоении ему звания капитана. Он прикрепил на новые погоны, горящие жарким золотом, по четыре маленьких звездочки, до жара же начистил ордена и пуговицы на мундире, надел неношенные хромовые сапоги и с утра отправился к ней в гости. Дом ее стоял недалеко от госпиталя, в центре города. Он вошел в подъезд и решительно поднялся по крутой каменной лестнице на третий этаж. В дверь квартиры, обитую старым порванным одеялом с лохмотьями почерневшей ваты из дыр, был вделан механический звонок с плоской ручкой, похожей на сердечко, и с отштампованной на металле вежливой надписью: «Прошу повернуть». Он повернул. Звонок задребезжал так, словно за дверью стучали собранными в кулак чайными ложками.