Пора по домам, ребята - [38]

— Ваня! Ну, ты даешь! Не мог с этого начать? Думаешь, удастся?

— Можно попробовать. Во всяком случае, мы ничем не рискуем. По рукам?

— По рукам!..

Бабушка охотно отпустила Ваню к тетке. «Хоть хлеба наестся вдоволь». А Сташеку не у кого было спрашивать разрешения. Только дольше обычного постоял он у материнской могилы. А потом пани Собчак, женщине умной и доброй, которая доброжелательно относилась к нему, рассказал в общих чертах, что и как, обещал написать, попросил переслать, если будет, весточку от отца. И попросил еще, чтобы приглядывала за могилой матери. Ни бабушка Вани, ни пани Собчак не догадывались, что поездка ребят в совхоз должна стать лишь одним из этапов на пути на фронт. Только Ульяна что-то подозревала. Возможно, вспомнила их разговоры и планы, которые они строили по вечерам на лесной вырубке. Когда они пришли к ней как к бригадиру, с которым работали на лесоповале и на сплаве, за справкой с места работы, ну и, разумеется, попрощаться, Ульяна молча написала, что требовалось. А когда они начали прощаться, не выдержала и неожиданно расплакалась.

— Ой дурачки вы мои, несчастные, только вас там еще не хватает. Отец твой, Ваня, упокой, господи, душу его, мой Аленя, Гришка Седых, Коля Лебедкин, достаточно вспомнить их, да и твой отец, Сташек, не на свадьбу пошли. Неизвестно еще, что с ним. А теперь вы. Плохо, что ли, вам было у меня в бригаде? Разве вы здесь не нужны? Может, даже сделаете здесь больше, чем там.

Так и не сумели убедить ее, хотя уверяли, что уходят в совхоз, чтобы поработать там только лето, и, возможно, что к зиме вернутся на вырубку, на зимовку. Ульяна качала недоверчиво головой и снова расплакалась, когда Сташек, по польскому обычаю, поцеловал ей руку…

До совхоза добирались несколько дней. Шли все время вверх по течению Поймы, а на третий день повернули вправо и едва приметной малохоженой лесной просекой вышли к берегу Бирюсы, более широкой и полноводной, чем Пойма. К счастью, успели на паром, и старый дед-паромщик не только перевез их на другой берег, но и угостил еще вкусной ухой, объяснил, как идти дальше. Был конец июня. Дни стояли теплые. Ночи звездные. По утрам выпадала роса, холодало. Ягод в тайге уйма. Располагались на ночлег на берегу рек. Селения по пути не попадались. Только два раза встретили на дороге людей. Раз — двух женщин и парнишку, почти ровесника Сташека и Вани. Везли на подводах товар в какой-то лесной поселок. А другой раз — старого, бородатого деда и молодую, румянолицую, остроглазую женщину, они везли домой солдата-фронтовика. Дед, увидев ребят, громким «тпру» остановил косматую лошаденку.

— А проеду я напрямик через болота? Когда ехал в эту сторону и пошел дождь, то только с божьей помощью еле-еле добрался.

Молодка ловко спрыгнула с подводы. Начала собирать чернику.

— Маруся, куда ты? Кого ты, отец, расспрашиваешь? Какие болота тебя интересуют, наверное, Рогалинские кочки? А где мы теперь?

Несмотря на жару, солдат был в застегнутой на все пуговицы шинели. На голове — пилотка с красной звездочкой. Глаза закрывала широкая черная плюшевая повязка. Он сидел, откинувшись на охапку сена, с каким-то мешком, а может и подушкой, под головой. Голос у него был резким, как бы немного испуганным. Когда он говорил, то вертел головой во все стороны, а его неестественно большие и белые пальцы нервно ощупывали перекладины телеги. Узнав, что дорога проезжая, старик чмокнул на косматую лошаденку, хлопнул вожжами и, не дожидаясь, тронулся.

— Поехали! Маруся, где ты?

— Здесь я, Митюша, здесь. Собрала тебе немного ягод.

С ягодами в подоле, сверкая белыми бедрами, молодка уселась боком на подводу. Лицо у нее было румяным, красивым, добрым, светилось от счастья. Слепой солдат, видимо, тоже был в этот момент счастлив, он наклонился к ней и что-то сказал ей. А потом они оба громко рассмеялись. Сташек и Ваня стояли молча и глядели им вслед, пока подвода не скрылась за деревьями, пока не утихли стук колес и счастливый смех молодки и солдата. А когда наконец и они двинулись в свою сторону, то довольно порядочный отрезок пути прошагали молча.

Вечером развели костер и жарили грибы. Белые, посыпанные солью, они хрустели на зубах, как картофельные оладьи. Огонь угасал, и только тлели красные угольки. Вечер был душным. Небо беззвездное. Шумящая по-своему тайга окружила их черной, непроглядной стеной.

— Хуже всего — это темнота. Я всегда боялся ночи. Не знаю почему, но боялся. Ни за что не оставался дома в потемках. Мама кричала на меня, а отец смеялся, что я такой большой парень… Сташек, а если этот солдат, ну, тот, с повязкой, был охотником?..

— Все равно, кем он был.

— Ну да, конечно. Страшно, наверное, ничего не видеть, а?

— Боишься?

— Лучше не думать об этом.

— Правильно.

— Мой отец тоже, наверное, не думал о страхе… Он был веселым, высоким, сильным. Когда я был маленьким, он сажал меня на закорки и бегал со мной. Я немного боялся, но любил эту забаву. Ты знаешь, почему мне хочется поскорее попасть на фронт? Скажу тебе откровенно. Хочется держать в руках винтовку, гранату, пусть сыплются на меня бомбы, пусть лезут танки, пусть со мной не знаю что станет — но я хочу знать, что такое война. Хочу знать, что переживал, что чувствовал мой отец, пока его не настигла пуля. Я иногда думаю про себя, что каждый сын должен что-то сделать для отца. А я для своего могу теперь сделать только одно — пойти туда, где и он был…