Пора меж волка и собаки - [13]

– А Заболоцкие? – тихо спросил Иван.

– Заболоцкие старых медвежьих родов еще с Плещеева озера корень свой ведут. Оттуда же Челяднины, что от легендарного Семки Малика, героя битвы Куликовой и Бяконты потомки митрополита Алексия. Ну и Пушкины от пронских пушкарей – морхиней. Вот, пожалуй, и все столбовые.

– А остальные? – опять прошелестел князь.

– Остальные так, нового роду-племени. За ними самый глаз. Старых законов не помнят, новых не чтят. Рвутся к власти и славе. От них самая опаска. Все понял-то?

– Все, спасибо Малка, – Иван кивнул, – Что делать-то?

– Сердце подскажет. Ничего не бойся. Угрюмы мои с тобой. Я за спиной у тебя, меня окромя тебя не видит никто, но на то я и берегиня твоя. Ступай государь. Сегодня твой первый выход. Не ударь в грязь лицом и помни слова мои, делай то, что сердце подскажет, – она как-то отступила назад и пропала, как умела делать только она. За добрый десяток лет Иван к этому привык, как и к тому, что она вечно молода и поразительно красива, и потому не удивился. Он знал, что она послана ему старыми Залескими волхвами, беречь его от любой напасти.

После смотра двора, Иван направился в большие теремные палаты, где сегодня заседала Боярская Дума. Он сильно продрог на морозе, который был дюже силен, даже для конца декабря. Вошел в жарко натопленную залу сбросил соболью шубу на руки псарей. Сел в конце зала на высокий помост. Псари встали подле. Дождался, пока бояре рассядутся по лавкам вдоль стен, как всегда шумно и неторопливо. Подождал, тяжелым взглядом обводя их ряд и вспоминая то, что шептала ему в ухо мамка. Остановил взор на Андрее Шуйском выскочке и властолюбце, погрязшем в корыстных делах и казнокрадстве. Вспомнил, как тот сослал в Кострому его любимца Воронца, как тогда он его не просил и митрополита к нему посылал, нет, все равно сослал. Неожиданно как будто что-то ударило его прямо в самое сердце. Он встал, царственным жестом простер руку, указывая перстом в сторону Шуйского.

– Беззакония творишь! – твердым и властным голосом спокойно сказал он, – Вины твои перечислять дня белого мало будет! Мразь! Взять его и порвать!!!

Стоящие вкруг трона псари рванулись, как пущенные из лука стрелы. Боярин не успел и слова молвить, как ощутил стальную хватку их рук. Легко вздернули его со скамьи, легко выволокли в сени и порвали в клочья. Волки, они и есть волки. Вернулись в палаты, вытирая кровь с рук полами парадных одеж.

Государь лицом не дрогнул, не смотря на ужас на лицах всех думских бояр, и продолжал, как ни в чем не бывало:

– Федьку Скопина, Фомку Головина и остальных его подельщиков, – он перекрестился, – Упокой его душу Господи, сослать, как оне ссылали, и что б я о них ни слухом, ни духом. Остальным иметь впредь страх и послушание, – Повернулся и вышел вон, сопровождаемый своими кровожадными псарями.

С тех пор бояре действительно стали иметь страх и послушание, а к четырем жутким псарям прибавилось еще с десяток из молодшей дружины, может не таких матерых и не таких злобных, но таких же верных. Федьку Воронца из ссылки привезли с почетом.

Спустя три года, возмужавший Иоанн Васильевич, теперь не прощавший ничего и никому, любимца своего отправил на плаху, даже глазом не моргнув. Отправил без дела. По дороге в любимый дворцовый терем в Коломенском встретились Великому князю пищальники из новгородских ополченцев и пали бить челом. Государь челобитную не принял. А ближним княжатам приказал торговых людишек гнать в шею и поворотил к терему. Княжата видать от спеси своей с пищальниками сцепились и человек с десяток порубали. На что те, к огненному бою привычные, порхнули по княжатам и тоже человек с пяток положили. Все бы ничего, но, во-первых, государю дорогу загородили, а во-вторых, не порядок. При Иване крутился новый дьяк Васька Захарьев, ему он и поручил «Слово и Дело». Дьяк показал на Воронца, как на человека жидами купленного и пищальников к Коломенскому приведшего якобы для бунта. Раздумывать юный правитель не любил и башку зачинщику снес.

Угрюмы все донесли хозяйке. Вечером в теремок у Лебяжьего озера проскользнула серая тень.

– Входи, входи, ведьмино отродье, – со смешком сказала Малка, услышав за дверью шорох, – Входи, здесь все ведьмы да ведьмаки.

– Здрав будь, матушка, – вошедший действительно был как тень. Весь в сером и какой-то незаметный.

– Чего принес на хвосте, болезный, докладай, – смиренно спросила игуменья.

– От чего плясать?

– От печки, от печки пляши. Торопиться некуда. Поспешишь – людей насмешишь. Так что садись и потихонечку, полегонечку, с расстановочкой, все, что вы всей братией своей серой нарыли, накопали. Все что из горла в подвалах своих пыточных вырвали, из жил вытянули, из косточек дробленных вытрясли. Говори, не суетись, не торопись, – она потупила глаза и приготовилась слушать.

– Эта без дыбы все выдавит, – про себя подумал гость, успев поймать взгляд бездонных как северные озера глаз, со скрытой в их глубине льдинкой. Вслух же сказал, – От печки, так от печки.

– Что-то ты медленно запрягаешь?

– Зато быстро поскачу. Слушай. Ты наверно, да я думаю наверняка, слышала, что был такой Захарий Скара, который любил называть себя высокопарно Схарий, некий торговый человек из Жидовской слободы, что в городе Киеве, – он слегка затянул пазу.