Пора летних каникул - [38]

Глеб тяжко вздохнул:

— Скорей бы уж…

В глубине души я надеялся, что Вильку задержали. Надеялся и проклинал себя за это.

Вильку не задержали. Он прибежал, выпалил с азартом:

— Порядочек… Метрах в ста за водокачкой эшелон. В темноте сесть в него пустяки, а утром… утром разберемся!

Спотыкаясь о лежащие на полу чемоданы и ноги спящих людей, мы кинулись из зала ожидания. Чтобы не потеряться в темноте, держались за руки.

Неподалеку от насыпи присели отдышаться. Вилька и Павка, дрожа от нетерпения, приговаривали:

— Сейчас… сейчас, ребята. Глеб огорошил:

— Эшелон точно идет на фронт? Не в Пензу?

— Дурак! — прошипел Вилька — Вон где паровоз — спереди.

— Паровоз всегда спереди… Да и как мы сядем? Кто нас в вагон пустит?

— Пустят.

Павка сказал это для бодрости. Действительно, кто нас пустит?

Мы сидели и ломали головы, как же все-таки забраться в теплушку. На насыпи показались три силуэта, они быстро двигались вдоль эшелона. Павка сгреб нас за шеи и прижал к земле.

— Тише… Кажется, папаша мой объявился. Раскатистый баритон с начальственными нотками угасал в темноте:

— Да… на фронт… Оставил письмо… Четверо… Прошу немедленно принять…

Тут на наше счастье завыли сирены, тревожно, задыхаясь от волнения, загудели паровозы — на вокзал налетели «юнкерсы». Залаяли, как бешеные, зенитки, огневые струи пулеметных трасс прострочили тьму, где-то на дальних путях загромыхало, к небу взвился лохматый огненный язык…

Началась бомбежка.

Мы распластались на мазутной земле. От железной дороги бежали люди и тоже валились ничком, стараясь укрыться от осколков — это были красноармейцы из эшелона.

Как только ушли «юнкерсы», бойцы стали подниматься, отряхиваться, послышались шутки:

— Здорово жарит, подлец. Как в баньке. Веника не надо.

— От, щучий сын! Цигарку из-за него потерял.

— Не проглотил часом цигарку-то со страху?

— С чего это — не пойму — штаны трясутся!..

Вновь загундосили моторы. Павка громко прошептал:

— Ребята, за мной — в вагон.

Мы вскочили. Заслышав зловещий свист, опять плюхнулись на землю. Взрывы ударили совсем рядом. Кто-то потянул за рукав. Я вскочил. Меня продолжали волочить за рукав. Кругом стоял грохот и свист…

Как я очутился в вагоне — не знаю. Помню только, что вагон вздрагивал и скрипел. Потом я оказался под нарами. Рядом вплотную лежали ребята. И все мы вздрагивали, как наш вагон.

Наконец отбомбилась и вторая волна «юнкерсов», утихли зенитки. Командирский голос, подхваченный, как эхом, другими голосами, пропел:

— По-о ваго-нам!..

— По-о… нам…

— По…

— … онам…

Через минуту-другую зацокали по полу сапожные подковки — бойцы вернулись в вагон. На этот раз они не шутили. Говорили глухо, отрывисто.

— Клади сюда…

— Эх… как же это так.

— Судьба, значит.

— Отвоевался.

— Доложить бы по начальству.

— Старшина!.. Где старшина?

— Здесь я. Успеется.

Опять заволновались гудки паровозов. Неправдоподобно громко хлопнула зенитка, и вдруг эшелон, лязгнув буферами, тронулся. Он тяжело набирал скорость, оставляя позади себя ужас и гром. Каменная тяжесть свалилась с плеч. Четко цокали на стыках рельсов колеса, в открытую дверь рвался прохладный ветер.

Паровоз повеселел, бежал резво и радостно гудел — так ему было хорошо, что вырвался из западни.

Железнодорожная колея, должно быть, делала поворот, потому что в темном дверном провале возникла удивительная картина: вдалеке, охваченный кольцом голубых лучей прожекторов, бушевал карнавал — взлетали россыпи фейерверков, разламывали тьму огненные султаны, но звуков не было слышно, вроде бы показывали немое кино.

— Худо мы начали войну-то, — послышался голос.

— Разговорчики! — оборвал его тот, что отзывался на «старшину».

— Гляди, гляди… ну и бомбит!

— А ну — разговорчики!.. А ну — спать.

Колея опять вильнула — немое кино потухло. С грохотом задвинулась дверь. Наступила тьма. Мы лежали на полу под нарами, боясь пошевельнуться. Как назло, першило в горле, защекотало в носу. Не выдержав, я чихнул, получил кулаком в бок и похолодел от страха — сейчас нас, голубчиков, выволокут!

Ничуть не бывало. Бойцы похрапывали на нарах, никто не всполошился. И сразу прошло оцепенение. Колеса продолжали свой убаюкивающий перестук: «цук-тук-тук, цук-тук-тук…» Тело, голову обволокла сладкая дурманящая волна и, наконец, все исчезло.

…Ко мне подошел Гитлер. Долго кривлялся, закатывал мутные глаза. Потом крикнул, брызжа слюной:

— Ты зачем из дому сбежал?! За Ермилыча отомстить хочешь?

Я совсем не удивился. Схватил его за горло, но пальцы сжали пустоту. Гитлер оскалился, показал кукиш и вдруг ни с того ни с сего предложил сыграть в подкидного дурака.

И опять-таки я не удивился. Просто подумал: «Как это так: совершеннейший идиот — и захватил всю Европу?»

А он, гад, в это время карты передергивает, мухлюет. Злость берет: вижу, что жульничает, а поймать не могу. Проигрываюсь в пух и прах. Пилотку продул, пояс, деньги, а ему все мало — к гимнастерке тянется.

«Нет уж, черта с два, фашистская морда! Убери руки, не то ка-ак дам раза!»

Гитлер захохотал, как гиена, Шевельнул усиками, сцапал меня за воротник! Душно стало, в глазах… потемнело, и вдруг голос:

— Здоров спать! Что твой сурок. Хочь из пушки пали. Подъем!.. Подъем, тебе говорят.