Попытка словаря. Семидесятые и ранее - [10]

Записи Черняева – абсолютно уникальный исторический документ. Художник Борис Жутовский, тот самый, на которого орал Хрущев в Манеже в 1962 году, рассказывал мне о дневнике своего отчима. Он вел его несколько десятилетий, сухо и коротко фиксируя погоду, цены, бытовые подробности. Фантастические свидетельства в жанре «Заметки фенолога»! «Совместный исход» – конечно, несколько более многословное свидетельство другой погоды, аппаратно-политической, и тоже достаточно отстраненное. Хотя здесь есть и эмоции, и позиция автора – человека рационального и либерального, честно исполняющего свой долг.

Это очень интересное свойство советских советников. Конечно, они в большинстве своем были уверены в том, что улучшают Систему изнутри, но многие не очень-то и задумывались над мотивацией, хотя и выполняли умеренно-позитивную роль – тем более что действие разворачивалось в декорациях Старой площади, где, как писал в своих стихах поэт Осенев, он же Анатолий Лукьянов, «серость стала на покой и навела свои порядки». Валентин Загладин, коллега Анатолия Черняева по международному отделу ЦК, такой же заместитель Бориса Пономарева, только потом пробившийся в первые замы, незадолго до своей кончины в разговоре со мной сказал просто и прямо: «В ЦК было интересно работать». Ну, конечно, международники, белая кость, предмет зависти других отделов ЦК! К тому же одновременно – «писари», нередко уединявшиеся на несколько недель с самим генеральным в Завидово. Особый клан, имевший возможность говорить Брежневу некоторые вещи напрямую, через головы секретарей ЦК и членов Политбюро. В дополнение ко всему, как констатирует Черняев, международный отдел традиционно конфликтовал с охранительными отделами науки, пропаганды, культуры.

Близость к высшей власти, а значит, сопричастность Истории удерживала их в этих аскетических коридорах серого здания Центрального комитета даже в самые сумрачные минуты. В Черняеве, как он сам признается в дневнике, не было особо истовой коммунистической веры, он понимал весь маразм Системы и в то же время несколько скептически относился к активности диссидентов. Разумеется, 1968-й проехал катком по головам слишком много рефлексировавших спичрайтеров вождей, но никто из них, если не считать вынужденно ушедшего из ЦК Александра Бовина, не покинул своих постов.

Первая запись дневника Анатолия Черняева, как первая строка хорошего романа, задает тон всему повествованию и много говорит о нем самом: «На днях на службе мне принесли из Института марксизма-ленинизма дневник (снова дневник! – А. К.) Георгия Димитрова с пометкой: „Сверхсекретно. Только для Вас“. 1934–1945 гг. Впечатление ошеломляющее: вся кухня политики, которую делал Сталин».

Ровно эти слова можно с благодарностью адресовать Черняеву: здесь вся кухня политики, которую делали Брежнев, Андропов, Черненко, а затем – во «вторую» эпоху – Горбачев. Пожалуй, таких политических долгожителей, как Анатолий Сергеевич, да еще столь откровенных в оценках, теперь не сыскать.

В этом, собственно, и состоит историческое значение тысячестраничного тома дневников.

Простенькие такие записи: «Утром позвали к Брежневу. Цуканов (первый помощник Брежнева; жил, кстати, с нашей семьей в одном доме – скромнейший человек. – А. К.), Арбатов и я». Здесь же начинаются оценки, за которые Черняев мог не только вылететь из ЦК, но и положить партбилет на стол: «… наш (спичрайтеров. – А. К.) удел выкручиваться, чтоб безжизненные формулы, уже негодные даже для элементарных учебников, излагать как-то так, чтобы „выглядели“… Пошлое надутое доктринерство, озабоченное лишь тем, чтоб не оступиться в глазах начальства».

Автор дневника как раз в 1972 году начинает присутствовать на заседаниях Политбюро («… это в Кремле, недалеко от ленинского кабинета. Окна выходят на Грановитую палату»). И сразу становится свидетелем комичного, а скорее, трагикомичного спора. Подгорный ворчит по поводу предложений американцев по экономической помощи в обмен на… правильно, нефть и газ: «Будто мы Сибирь всю пытаемся распродавать… Что, мы сами, что ли, не можем все это сделать, без помощи иностранного капитала?!» Председатель Госплана Байбаков объясняет: «Нам нечем торговать за валюту… Только лес и целлюлоза… Американцев, японцев, да и других у нас интересует нефть, еще лучше – газ». Вот они – свидетельства о начале истории нашей наркотической нефтегазовой зависимости, длящейся по сию пору. Взгляд инсайдера точно фиксирует начало нефтяного дурмана, который продержался все застойные годы, а схлынув, способствовал развалу империи.

И в то же время – начало разрядки: «Может быть, и в самом деле Киссинджер и Никсон… полагают, что лучший способ установить всеобщий мир на Земле… это поднять благосостояние советского народа до американского уровня». Вот вам и мировая закулиса, реальная, а не конспирологическая, в декорациях жаркого лета 72-го. «СССР закупил в США на 750 млн долларов кормового зерна… сделка, которую по величине приравнивают к ленд-лизу».

Черняев фиксирует прагматизацию советской внешней политики: идеология – это для своих, Realpolitik – для международных связей. Позже, уже в комментариях к дневнику, автор напишет, что сохранение мира было настоящей и искренне выраженной исторической миссией Брежнева, разумеется, в те годы, когда он был – до середины 1970-х – полностью дееспособен. Это несколько корректирует наши сегодняшние представления о борьбе двух систем.