Попутчики - [55]

Заняв номер в гостинице «Волынь», я позвонил в гостиницу «Звезда», где Чубинец собирался поселиться. Мне ответили, что такой в гостинице не проживает. Значит, дело сделано, хорошо это или плохо, но Чубинца больше нет, и его плоть, его дух, его радости и беды готовы к потреблению. Надо лишь решить, каким способом, по какому рецепту, с каким соусом. Но прежде всего надо освободиться от всего постороннего. В течение первой половины дня я проделал работу, связанную с моей командировкой, записал цифры, факты, фамилии, которые увезу в Москву и там досочиню к ним реприз, пафоса, очерковых размышлений. Можно сказать, что очерк-фельетон на целый газетный подвал уже был у меня в кармане, надо лишь его пропустить через пишущую машинку. Не я придумал это уродство, не я виновен в этом лицемерии. Товарами ширпотреба крестьян должны обеспечивать не литераторы и не государственные деятели, а сельские лавочники. Но я знал также, что мелкий сельский лавочник в сочетании с мелким крестьянином, имеющим свой участок земли, есть тот самый страшный для диктатуры союз, которого опасался ещё Ленин и против которого Сталин двинул свои танки-колхозы. Вот с чего началась одиссея Чубинца, одиссея миллионов чубинцов, их серо-чёрная жизнь, их серо-чёрный юмор и их серо-чёрный траурный лиризм. Так началась сформулированная Сталиным «переделка психологии крестьянства пролетариатом». А журнал коммунистической академии, именуемый «Литературой и искусством», в сладостном мазохизме подпевая тенором евнуха, пропищал о том, что «живой человек» — не большевистская мерка, беря при этом слова «живой человек», «сердце» и «душа» в кавычки и заявляя, что всё это «вскормлено молоком гуманистической мамаши». Статеечка эта была сочинена в 1931 году. И вот прошли десятилетия, а понятия «живой человек», «сердце» и «душа» у них всё ещё на подозрении. Если, конечно, сердце и душа не вырваны из живого человека и не вложены в государственное мероприятие. Читаешь Гоголя, читаешь Бунина, читаешь Толстого, читаешь и думаешь — Боже мой, как хорошо написано. Но о чём? Может быть, об ужасах, пережитых и переживаемых нами, писать хорошо невозможно? Может, даже кощунственно писать так глубоко, так сочно, так наблюдательно о серо-чёрном повседневном издевательстве общества над человеком, государства над обществом, а тирании над государством?

Я понимал, что работа предстоит долгая. Даже предварительная черновая запись, которую следует произвести немедленно, по неостывшему, займёт дней десять. Поэтому пошёл на почту послать телеграмму жене, ждавшей меня к понедельнику, чтоб вместе ехать в Сочи. Написал: «Мамочка, задерживаюсь срочной работой. Целую тебя в рот. Железный Феликс». По-моему, текст телеграммы мне удался. Мне даже кажется, он по качеству не уступает прошлогодней моей телеграмме, отправленной из Сочи: «Мамочка, лежу на песке истекаю потом от потери пота ослабел. Целую Забродский». Принявшая у меня телеграмму молодая девушка вовсю хихикала, как опытный потребитель полусоветского юмора, и даже начала вполголоса напевать популярные куплеты моего сочинения, которые накануне пел, приплясывая, в телепрограмме популярный артист.

И вот я начал танцевать.

Вокруг стоит народ

И смотрит, как герой труда

Чечётку лихо бьёт.

Ай-яй-яй, ай-яй-яй,

Ай-яй-яй-яй.

Кто собрал весь урожай,

С нами подпевай.

Так подпевала почтовый работник из Сочи. Но почтовый работник Здолбунова была женщина другого поколения, между сорока и пятьюдесятью, и чем-то она мне показалась знакомой. Взяв у меня телеграфный бланк, почтовый работник быстро, профессионально прочитала слова, не касаясь их карандашиком, потом прочитала их вновь и вернула мне бланк.

— Нет, — сказала она, — такое не пойдёт.

— Что вам не нравится? Я неправильно заполнил бланк?

Стараюсь быть хладнокровным, как у редакторов в издательстве.

— Бланк вы заполнили правильно, но мне не нравится текст.

— Однако это мой частный текст.

— Ошибаетесь, гражданин, этот текст написан на государственном бланке и должен быть подтверждён государственным служащим.

Да, это она. Не та, конечно, но её оттиск. Оттиск редакторши, которая давным-давно лишила меня девственности.

— Как можете вы писать своей матери такие непристойные слова?

— Во-первых, я пишу не матери, а жене.

— А почему здесь — мамочка?

— Это моё дело, — попробуй сохрани хладнокровие. Нет, советская действительность, если перефразировать Ленина, ежедневно, ежечасно и стихийно порождает из своих граждан истериков, скандалистов, неврастеников. — Одним нравится называть свою жену поросёночком, кукушечкой, сладкой булочкой, а мне нравится мамочкой.

— Тем более, зачем вы пишете — целую тебя в рот? К чему такая подробность? Почему не написать просто и нормально — целую.

Приёмщица телеграмм посмотрела мне прямо в глаза. Глаза у неё цвета тёмно-коричневой черешни. Такие женщины до старости сохраняют на своём лице порок. По-моему, она приняла бы моё приглашение и после работы поднялась бы ко мне в гостиничный номер. Однако там меня ждёт другая, хоть и в чём-то подобная, как подобна в определённые моменты эта пожилая почтарша юной шекспировской Юле, а хромой Чубинец стройному любовнику Роме. Почтарша — женщина. Она чувствует, что мой гостиничный номер занят другой, и потому от ревности становится неумолимой.