Попугай Флобера - [16]
«Медведь: Зовется обычно Мишкой. Рассказать анекдот об инвалиде, который спустился в яму, увидел упавшие туда часы, и был съеден медведем».
Гюстав — это еще и другие животные. В юношестве их было множество; жаждая видеть Эрнеста Шевалье, он становился «львом, тигром из Индии, боа констриктором» (1841); чувствуя в себе прилив сил, он одновременно становился «быком, сфинксом, выпью, слоном, китом» (1841). На какое-то время он мог быть одним из них по очереди. Вот он устрица в раковине (1845); улитка в своем домике (1851); еж, свернувшийся в клубок, чтобы защитить себя (1853,1857). Он — настоящая литературная ящерица, греющаяся под лучами солнца Красоты (1864); или певчая птица, с пронзительным свистом прячущаяся в лесных дебрях, где она сама себя слушает (тоже 1846). Порой он покладист и пуглив, как корова (1867), или загнан, как ишак (1867); а то вдруг он плещется в водах Сены, словно дельфин (1870). Он работает, как мул (1852), живет жизнью, какая «убила бы трех носорогов» (1872), трудится «как вол» (1878), хотя сам советует Луизе Коле уподобиться в труде кроту (1853). Луиза сравнивает его с бизоном американских прерий (1846). Для Жорж Санд он «нежен как барашек» (1866) — с чем он не соглашался (1869), но эта пара встретившись, трещала как сороки (1866); десять лет спустя, на похоронах Жорж Санд, Флобер плакал, как теленок (1876). В одиночестве своего кабинета он заканчивал повесть, которую начал писать ради нее, — историю попугая; его вопли и рыдания были подобны «реву гориллы»(1876).
Изредка он флиртует с носорогами и верблюдами, как со своими сородичами, но делает это втайне от всех, он — Медведь; упрямый медведь (1852), медведь, все больше погружающийся в свою медвежесть из-за глупости своего века (1853); и так было до последнего года его жизни, когда он все еще «ревел так же громко, как ревет каждый медведь в берлоге» (1880). В «Иродиаде», последней законченной Флобером книге, заточенный в темницу пророк Иоканан, которому приказано было перестать обличать пороки продажного мира, ответил, что будет продолжать «реветь, как медведь».
«Человеческая речь подобна надтреснутому котлу, и мы выстукиваем на нем медвежьи пляски, когда нам хотелось бы растрогать своей музыкой звезды».
«Мадам Бовари».
Во времена Гюстава медведи еще не перевелись: бурые медведи в Альпах, рыжие — в Савоях. В дорогих магазинах, торгующих копченостями, можно было купить ветчину из медвежатины. В Мариньи в 1832 году Александр Дюма лакомился ею в «Отель де ла Пост»; позднее в своем «Большом словаре кулинарии» он замечает, что «мясо медведя едят все народы Европы». От шеф-поваров королевского двора Пруссии Дюма получил рецепт приготовления медвежьих лап по-московски. Следует купить очищенную медвежью лапу, вымыть ее, посолить и продержать в маринаде три дня. Кастрюлю с беконом и овощами тушить семь-восемь часов; содержимое процедить, поперчить, добавить растопленный свиной жир. Лапу обвалять в сухарях и жарить полчаса. Подавать с пикантным соусом и двумя ложками желе из красной смородины.
Каких-либо сведений о том, что Флобер пробовал блюдо, приготовленное из своего тезки, в его записях не было. В Дамаске в 1850 году он отведал мяса дромадера. Вполне разумно предположить, что если бы он отведал медвежьего мяса, он обязательно комментировал бы такое ipsophagy[6].
К какому виду медведей относился флоберовский медведь? Письма помогут пойти по этому следу. Прежде всего, он был просто медведем (1841). Сначала он все еще не определился, хотя был неопознанным хозяином берлоги в 1843 году. В январе 1845-го и в мае этого же года (он мог уже гордиться тремя слоями шерсти). В июне 1845-го Флобер собирается купить картину с медведем для своего кабинета и под нею сделать надпись: «Портрет Гюстава Флобера — для определения моего морального облика и социального темперамента». А пока мы (да возможно, и он тоже) вольны представить себе некоего темношкурого зверя: коричневого американского медведя или русского черного, а то и рыжего медведя Савойи. Однако в сентябре Гюстав твердо объявляет, что считает себя «белым медведем».
Почему? Не потому ли, что он ощущал себя одновременно медведем и белокожим европейцем? Неужели это произошло из-за некоего отождествления себя со шкурой белого медведя, лежавшей на полу в его кабинете (о которой он упоминает в письме к Луизе Коле в августе 1846 года, рассказывая ей, как он может растянуться на ней в любое время дня. Возможно, он выбрал такого медведя, на котором можно полежать, а для забавы зарыться в мех и остаться незамеченным). Говорит ли выбор цвета о еще большем уходе от людей и тяготении к миру именно этих животных? Коричневые, черные, красно-рыжие медведи не столь уж далеки от человека, от города, даже от дружбы с человеком. Разномастные медведи в большинстве своем легко поддаются дрессировке. А как же белый, полярный медведь? Он не станет танцевать на потеху человеку, он не ест ягоды, его не подкупить медом, несмотря на слабость к нему.
