Poor men's judge - [19]

Потому, если бы мы сюда не приехали, случилось бы так: в Грибовку прикатили бы автобусы с вооруженными людьми. Послушайте, что было бы дальше.

Тех, кто решится не то что оказать сопротивление, возразить — сразу пристрелят. Остальных погонят через поле прямо на склады, заставляя кричать, чтобы часовые не стреляли. Нохчи не спеша пойдут сзади. Чтобы никто не сбежал и не свернул. Кто-то попытается. Таких застрелят. Остальные — потопают как миленькие.

Теперь поймите: Устав никто не отменял. Часовые будут стрелять. Вы или Ваши близкие погибнут. Плохо погибнут. Там минные заграждения и пулеметные точки есть, чтоб вы знали.

Всех и сразу не убьют. Закон войны: раненых всегда больше, чем убитых. Представьте: вы лежите на молодой травке, и мир потихоньку меркнет от потери крови. Понравилось? Нет? А ведь это — легкий вариант. Может случиться, осколком порежет живот, из него выпадут кишки. Скот тут резали многие, знают: вонять будет мерзко. Вы, не в силах поверить в случившееся, будете пытаться запихнуть сизые грязные клубки обратно. Еще вопросы?

— Что-то ты, лейтенант, нагнетаешь, — послышался блатной говорок откуда-то из середины толпы. — Сами разберемся, не дети малые.

В толпе послышалось напряженное шевеление, и оратор неожиданно замолк.

Лейтенант, как будто стирая с лица напряжение, провел по нему ладонью, и негромко заметил:

— Недавно я вернулся из предгорий. Ездил хоронить деда. Похоронить успел, но там была резня. Один, примерно такой же умный, сосед, кстати, взял, да и сказал: «Сам разберусь»!

Оказалось, ошибался. Разобрались как раз с ним. Лично наблюдал, как выглядели его кишки на заборе.

Здесь такого не будет. От автономии полторы сотни верст. Развлекаться со вкусом и снимать кино про расчлененку боевики не будут. Просто порежут-постреляют всех, кто будет не согласен бежать на посты и громко орать: «Не стреляйте, родненькие!»

В общем, так: сход может принять любое решение. Тут вы в своем праве. Жизнь ваша, вам и распоряжаться ей. Думайте. Пять минут у вас есть. Потом разворачиваю колонну обратно.

— Лейтенант, — очень серьезно спросила скромно одетая сероглазая женщина, — ты, получается, сам уже хлебнул того, о чем говоришь?

— Да, — ответил Виктор.

— Так может, ты просто перепугался или из мести все затеял?

— Не месть, но лишь возмездие, — тихо, будто размышляя ответил Вояр, слегка наклонив голову. Собравшиеся заметили, как волосы молодого офицера вдруг вспыхнули режущим глаза серебряным отблеском. Затем голос лейтенант окреп и стал слышен в самых дальних уголках площади. Вслушивались все, и по спинам слушающих бежал озноб.

— Если за замученных не придет возмездие, — говорил Виктор, — если оставшиеся в живых будут думать только о том, как избежать, спрятаться или убежать, мир кончится. Дети будут рождаться уродами, солнца не станет, наступит вечная, черная, безнадежная и беззвездная ночь.

У многих, стоявших в эти минуты на площади, от стыда и осознания собственной беспомощности прихватило сердце.

— Достоинство и память, — услышали люди, — главное из того, что хранит в сердце каждый из нас. Достоинство и память — это то, что мы выражаем борьбой, когда иначе поступить нельзя, ибо всегда, везде и во всем существуют предел и мера. Ныне — мера переполнена и предел достигнут.

Закончив, лейтенант подернул левый рукав и внимательно посмотрел на часы. Потом почти безразлично, буднично добавил:

— Маме моей бабушка говорила: Если кто-то угрожает тебе смертью, ему надо поверить сразу, безоговорочно. И действовать немедленно, исходя именно из того, что тебя хотят убить. Иное — неразумно.

В ту войну все, кто вел себя по-другому — погиб. Всех, кто верил в гуманизм и европейское воспитание оккупантов — регулярно закапывали в братских могилах или просто заваливали землей в ближайшем овраге.

Тряпкоголовые уроды открыто заявляют, что русские нужным им в сильно ограниченном количестве, только молодые и только как рабы. Остальных обещают пустить под нож, и уже начали это делать. Из того, что я виде, кишки соседа на заборе — самое невинное и почти безобидное зрелище. Потому в натурализм вдаваться не буду, подумаете, что пугаю и преувеличиваю.

Но все же, товарищи, подумайте, есть ли смысл мне поверить? Или проще не делать ничего и потерять все, включая имущество, здоровье и даже жизнь?

Взгляды собравшихся скрестились на бессменном, как Кащей, председателе колхоза. Егор Васильевич некоторое время поперхал горлом, и выдавил:

— Согласны. Баб, детишек — к родне. Правление копеечку выделит. Вот прямо сейчас. Эй, Наталья, составляй ведомость!

Про себя Фролов подумал, что лейтенант разговаривает с людьми так, как человек, специально обученный это делать. Ишь как сказал: «каждый из нас», «мера переполнена»! Будто он — один из тех, кто стоит перед ним. Такой же, как те, кто собрались, кровь от крови, плоть от плоти. Будто он живет лишь интересами тех, кто сейчас стоит перед ним. Более того, в данный момент так оно и есть — некоторые вещи не сыграешь.

Так говорили разве что, некоторые комиссары Гражданской. Из тех, вымерших ныне редких волшебников слова. И люди по их слову делали невозможное. Когда говорят так, оратору не отказывают, он не логикой оперирует, чувствами, — анализировал когда-то окончивший ВПШ председатель, сохраняя на лице маску сельского до мозга костей жителя, — И речи в записи кажутся плоскими, а живьем воспринимаются как чудо. Как откровение, получив которое, нищие, безоружные люди голыми руками рушат престолы и гонят прочь орды до зубов вооруженных врагов.