Понд-простофиля - [5]

— Все тут пародия на пантомиму, — тихо и тревожно сказал Понд, — и, как вы говорите, это очень странно. Помолчав, Уоттон резко спросил:

— Что вас беспокоит?

— Если и не беспокоит, то интересует, — ответил Понд, — что именно сделал бы человек, чтобы перехватить и перенаправить ящик в подобном месте, где нет ни ручек, ничего… Конечно, это не так важно, у него может оказаться вечное перо или карандаш.

— Далось же вам все это, — нетерпеливо сказал Уоттон. — Вы просто свихнулись на карандашах. А все оттого, что правите синими карандашами ваши вечные гранки.

— Тут был бы не синий карандаш, — сказал Понд, качая головой. — Я думал, скорее, вроде красного, вот он и впрямь делал бы черные пометки. Но меня беспокоит другое — сделать можно много больше, чем думают, даже здесь.

— Вы ведь уже все остановили, — настаивал его собеседник, — вы позвонили по телефону.

— Хорошо, — не сдался Понд, — а что бы они сделали, если бы знали, что я звонил?

Уоттон растерялся, а Понд сидел молча, шуруя угли и глядя в огонь.

Помолчав, он вдруг сказал:

— Хоть бы Дайер вернулся…

— Зачем он вам? — спросил его друг. — Как-никак, он заработал поздний обед. Насколько я понимаю, дело он завершил, все уже позади.

— Боюсь, — сказал Понд, не отрывая взгляда от пламени, — все только начинается.

Они помолчали снова, и молчание становилось все таинственней.

В очередном молчании росло что-то мистическое, словно мрак, сгущавшийся снаружи. А потом Понд внезапно заметил:

— Полагаю, мы вернулись на ту платформу.

Лицо Уоттона выражало лишь тупое удивление, под стать обстоятельствам; но в самой глубокой глубине его впервые коснулся неземной холодок. Сон обернулся кошмаром; дело не просто, прозаически сложно, его окутали неразумные сомнения, вне пространства и вне времени. Прежде чем он смог заговорить, Понд прибавил:

— Эта кочерга — другой формы.

— Что вы говорите? — наконец взорвался Уоттон. — Станцию наглухо закрыли, здесь нет никого, кроме нас, не считая буфетчицы. Не думаете же вы, что она поменяла мебель и вещи во всех залах?

— Нет, — сказал мистер Понд. — Я не сказал, что это другая кочерга. Я сказал, что кочерга — другой формы.

Не договорив, он отпрыгнул от камина, оставив в нем кочергу, и ринулся к двери, во что-то вслушиваясь. Уоттон тоже прислушался — и узнал, как явь, а не страшный сон, шум крадущихся шагов где-то на платформе. Но когда они выбежали наружу, платформа оказалась совершенно пустой — теперь уже сплошной и ровной полосой снега. Тогда они поняли, что шум донесся снизу. Глянув на рельсы, они увидели, что деревянное строение станции в одном месте прерывается травянистой насыпью, серой и выцветшей от дыма. Прибежали они как раз вовремя, чтобы узреть темную худую фигуру, карабкающуюся вверх по насыпи и ныряющую под платформу, причем таким образом, словно она вот-вот проскользнет на рельсы. Но фигура спокойно забралась на платформу и стала там, как пассажир в ожидании поезда.

Не говоря уже о том, что незнакомец практически вломился на станцию, преодолев все помехи, Уоттону, и так переполненному подозрениями, он с первого взгляда показался темной лошадкой. Любопытно, что он и впрямь немного смахивал на лошадь — у него было длинное конское лицо, и он как-то странно сутулился. Он был смугл и дик, и его пустые глаза зияли мраком, просто не верилось, что они пристально смотрят. Одет он был в высшей степени убого — на нем был длинный, поношенный дождевик; и им подумалось, что они никогда прежде не видали такого унылого трагизма. Уоттону показалось, что он впервые заглянул в бездны, где отчаяние порождает те виды мятежа, с которыми он борется по долгу службы и, в силу необходимости, долг этот выполняет.

Шагнув к незнакомцу, он стал спрашивать, кто он такой и отчего пренебрег полицейским кордоном. Незнакомец оставил вопросы без внимания, но, когда Уоттон спросил, чем он занимается, его трагическое худое лицо чуть-чуть оживилось и он изрек довольно неожиданный ответ:

— Я — клоун.

При этих словах мистер Понд вздрогнул от неожиданности и удивления. Прежде он распутывал головоломки, непонятные для окружающих, но ничуть не удивляющие его самого. Теперь он беспомощно глазел на незнакомца, как на чудо или, вернее, на совпадение. Потом он повел себя еще неприличней — удивление сменилось весельем.

— О Господи, это слишком! — воскликнул он, согнувшись пополам от беспечного старческого смеха. — Это совершенно не относится к делу, но какое дополнение к пантомиме! Я всегда замечал, что самое важное в пантомиме совершенно не относится к делу.

Однако сэр Хьюберт Уоттон в эти минуты был далек от таинственных фантазий друга, особенно — от самой таинственной из его тайн, тайны его веселья. Он уже приступил к обстоятельному допросу, как заправский полисмен; незнакомец же отвечал с угрюмой, но непоколебимой ясностью. Звали его Ханкин, работал он клоуном, давал и частные представления и был готов играть перед кем угодно, очень уж туго ему пришлось. В этот вечер его наняли развлекать детей, он непременно хотел поймать один поезд, но совсем не обрадовался, когда полицейский кордон заверил, что через час пойдут пассажирские поезда, хотя не мог опоздать и лишиться нескольких шиллингов, которые заработал впервые за долгое время. Вот он и сделал то, что многие бы рады сделать, будь они деятельны и дерзки, — забрался на станцию через лазейку, которую никто не охраняет. Сообщил он об этом с твердостью и простотой, и Понд ему поверил, однако Уоттон не избавился от подозрений.