Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры - [160]

Притча о блудном сыне © Перевод Ю. Архипова

Если б некий селянин не имел двух сыновей, по счастью совершенно разных, то и не получилось бы никакой поучительной истории, то бишь притчи о блудном сыне, которая гласит, что один из двух, непохожих друг на друга сыновей, отличался крайним легкомыслием, в то время как другой стяжал славу самого благоразумного человека на свете.

Если один из них рано ринулся, так сказать, в атаку, то второй, чистоплюй, окопался в доме, заняв своего рода цепкую выжидательную оборону. Если опять-таки первый скитался и мыкался на чужбине, то снова-таки второй препочтеннейшим образом подремывал у домашнего очага.

Когда первый рвал что было мочи путы и бежал со всех ног, второй на диво упорно держался на месте, с невероятной дотошностью отдаваясь мороке должных обыкновений. Пока, вновь скажем, первый не нашел ничего лучшего, как плыть по волнам с помощью то пара, то паруса, тем временем опять-таки второй изводил свой ум на усердие, аккуратность, благопристойную пользу.

Когда беглый, или блудный, сын, коему притча обязана своим названием, постепенно убедился, что дела его — и возможно по сраведливости — безнадежны, он принял, несомненно, весьма разумное решение возвратиться. Оставшийся дома и сам был бы рад принять когда-нибудь подобное же решение, но был навсегда лишен этой радости по той вероятной причине, что он, как известно, не покидал дома, а в нем оставался.

Если позволительно предположить, что беглец всерьез раскаялся в своем бегстве, то ведь не менее позволительно предполагать или думать, что оставшийся дома раскаивался в своей домаоставленности глубже, чем думал. Если блудный сын страстно желал бы никогда не блуждать, то второй, то есть тот, кто и не блуждал вовсе, не менее, а может быть, более страстно желал бы не оставаться постоянно дома, а уйти бы однажды да поблуждать на просторе, чтобы потом, накопив тоску и смирение, вернуться домой.

Поскольку блудный сын, о котором все давно думали, что он сгинул, однажды вечером явился вдруг — в образе последнего ничтожества, в рубище и рубцах, но целехонек и невредим, то это походило на воскресение из мертвых, и на него естественным порядком обрушилась вся необузданная сила любви.

Бравый домочадец тоже был бы не прочь махнуть разок на тот свет да перемахнуть потом обратно, чтобы естественным порядком испытать на себе необузданный натиск любви.

Радость нежданной встречи сердец, восторг столь прекрасного и серьезного события зажгли, осветили весь дом, вспыхнувший, как на пожаре, а все обитатели дома, вплоть до слуг и служанок, чувствовали себя словно на небе. Возвращенец лежал, простертый ниц на полу, и отец, конечно бы, поднял его, коли б достало у него сил. Старик так плакал и был так слаб, что домочадцы должны были его поддерживать. Блаженные слезы. Глаза всех были увлажнены, голоса дрожали. Окруженный столь многократным участием, такой искренностью любящего понимания и прощения, грешник должен был чувствовать себя святым.

Вина в столь сладостный час равнялась награде любовью. Все смешалось, говорило, улыбалось, махало руками, кругом видны были счастливые, хоть и заплаканные глаза, слышны были сердечные, хоть и серьезные слова. Радость мощным снопом света высветила все углы, не оставив ни малейшей тени, ни пятнышка в доме, непрерывно питая собой и самое слабое свечение, и самый тихий отблеск.

Вряд ли можно сомневаться, что предметом столь большой радости желал бы стать некто другой: не ведая за собой никакой вины, он желал бы провиниться. Не вылезавший из приличнейшего платья желал бы, в виде исключения, примерить рубище и лохмотья. Весьма вероятно, и он жалким голодранцем охотно распростерся бы на полу, чтобы отец пожелал поднять его. Не совершивший никакого проступка, он, возможно, желал бы стать несчастным грешником. При столь милостивых обстоятельствах быть блудным сыном одно удовольствие, но в этом удовольствии ему отказано навсегда.

Посреди всеобщего веселья и довольства неужто оставался кто-нибудь хмур и невесел? Да, это так! Посреди сплотившей всех радости и согласия неужто оставался кто-нибудь одинок в своей злобе? Да, это так!

Что стало с прочими действующими лицами, я не знаю. Весьма вероятно, они мирно почили. Однако наш чудак-тоскливец еще жив. Недавно он был у меня, мялся и тушевался, намекая, что имеет отношение к притче о блудном сыне и что больше всего на свете он бы желал, чтобы она не была написана. На мой вопрос, как все это понимать, он ответил, что он есть тот, кто остался дома.

Меня ничуть не удивили терзания этого чудака. Его раздражение было мне безгранично понятно. Ведь я никак не считал притчу о блудном сыне, в которой ему досталась откровенно незавидная роль, историей сколько-нибудь утешительной и занятной. Более того, я был убежден как раз в обратном.

Двое © Перевод Ю. Архипова

Из двух мужчин, которых мне тут хочется сопоставить, один с шестнадцати лет был полностью предоставлен самому себе. Он был свободен, как ветер, и, как птица, мог вольно править свой путь. Отец объявил ему, что он уже взрослый, что он не может больше тратить ни гроша на его содержание, учебу, образование. Быть сыном неимущего отца — сколько в этом прелести, сколько очарования! Конечно, образование твое будет при этом не без изъянов, зато — бог мой! — какой необозримый и светлый откроется юному взору горизонт свободы! Бедному отцу было куда как по сердцу, что сын его сызмальства выпорхнул из гнезда поискать счастья в мире. О развитии своем и прочих подобных вещицах прекрасного толка сын при этом не думал. А думал о том, как найти ему кров да прокорм, как не пропасть и не сгинуть. Неутомимо и браво перепрыгивал он с места на место, с работы на работу, меняя одно незавидное положение на другое, не лучше. Жило в душе его нечто, заставляющее его быть бродягой, нимало не заботясь об общественном мнении. Неимущему ветрогону мир казался таким прекрасным и добрым. Никаких сомнений в том, что в недрах мира таится вечная, неистребимая доброта. Земля, воздух, дома, леса, луга и голубое небо представлялись юным очам райской картинкой.