Помоги мне - [29]

Шилов сглотнул. Хотел что-то возразить, но редактор продолжал:

— Если сделаешь хороший материал, зарекомендуешь себя — возьмем в штат.

— Послушайте, Павел Семенович, кто же меня…

Сухоруков самодовольно рассмеялся:

— Это, Витя, уже не твоя забота. Я обо всем договорился. Послезавтра ты должен быть на «Раменском» в девять утра. Спросишь Сашу Агапова, он все устроит. Это, кстати, мой двоюродный брат. Ясно?

Шилов переступил с ноги на ногу, лихорадочно соображая, какой повод придумать, чтобы отказаться, но редактор, очевидно, понял, что творится в голове молодого человека.

— Да не сцы ты, елы-палы, Витек! Тебя же никто не заставляет брать интервью у недобитых моджахедов или участвовать в ночных рейдах коалиционных войск! Прилетите, разгрузитесь — и назад. Ну, может, переночуете одну ночь. Убедил?

— Ладно, — выдавил Шилов. — Я пойду?

— Иди, родной, иди, — насмешливо проговорил Сухоруков. — Можешь отдыхать до послезавтра. И не опоздай к самолету.

33

Она долго смотрела на его фотографию.

Это был единственный его снимок: Ник на диване с гитарой. А вместе они так ни разу и не снялись, ведь для этого надо было бы просить кого-то третьего, а им не хотелось пускать в свои отношения посторонних.

Когда он уезжал, она хотела подарить ему свою фотографию, но он не взял. «Но почему?» — Алла собиралась даже чуть-чуть обидеться. «Мне будет больно, — ответил он. — Видеть тебя — и сознавать, что я не могу обнять тебя, приласкать, поцеловать…» — «Хоть напишешь? Или позвонишь?» — жалобно спросила она. «Нет, — отрезал он. Посмотрел на ее печальное лицо, мягко пояснил: — Когда я уеду, тебя не станет, Аллочка. Для меня не станет. Не будет ничего — ни наших дней и ночей, ни наших разговоров, ни песен, которые я пел для тебя». Через секунду дрогнувшим голосом добавил: «Иначе… я не выдержу там».

Она поняла это потом, когда его не стало.

Это и правда больно — смотреть на любимого человека, зная, что тебе теперь принадлежит лишь его снимок! Это и правда невыносимо — жить с воспоминаниями о самом светлом, но таком коротком кусочке жизни, который судьба подарила ей, и понимать, что он не повторится — никогда!

Но Алла знала, что все равно не уберет фотографию Ника.

Почему слово «горе» употребляется только в единственном числе? Сколько разных горей или горь может произойти с человеком за его недолгую жизнь! Хотя, конечно, понятие «горе» меняется с возрастом. Когда Алле было четыре года, папин друг, вернувшийся из заграничной командировки, подарил ей большую яркую кружку с Микки-Маусом. Алла так полюбила забавного диснеевского мышонка, что никому никогда не позволяла ни пить из этой кружки, ни даже мыть ее, а мама отвела ей в шкафчике для посуды отдельную полку. А потом кружку нечаянно разбила бабушка, и, несмотря на все папины старания, склеить мышонка не удалось. Алла рыдала целую неделю. Ей казалось, что это страшное горе ей никогда не пережить. После этого осколки очень долго лежали среди ее игрушек, бережно помещенные в картонную коробку. «А вдруг?..» — думала она, по-детски надеясь на какое-то чудо.

Она подросла, пошла в школу, и та первая боль забылась. Потом произошло второе горе: в седьмом классе она влюбилась в мальчика из восьмого. Как водится, первая любовь осталась безответной: объект Аллиных вздыханий даже не замечал ее. И опять ей показалось, что пережить это невозможно. Оказалось, возможно.

Когда она стала взрослой, ей открылось, что бывает другое горе: глубже, страшнее, невыносимее.

Приговор врачей после того ДТП. Предательство мужа. Гибель Ника.

Если бы только было можно, она отдала бы сейчас тысячу кружек с Микки-Маусом за одну минуту с Ником. Или сто своих бывших мужей.

С тех пор, как она получила электронное письмо из Пакистана, время остановилось. То есть, если посмотреть на часы или календарь, оно, конечно, шло, но остановилось ее личное время — на той самой минуте, когда компьютерный гений Сергей Васильев принес ей ту дискету. День проходил за днем, а время стояло — и часто даже отбегало назад, в те дни и ночи, когда они с Ником, пусть и в воспоминаниях, были вместе. Алла изредка слушала по телевизору последние известия, и умом понимала, что в мире что-то происходит — какие-то конфликты и международные конференции, визиты куда-то официальных лиц и авиакатастрофы, — но сердцем жила в прошлом, в том промежутке из нескольких месяцев их отношений с Ником. На работе еще ладно, это было не так заметно, но в пустой квартире время застывало густой и вязкой желеобразной массой, Алла барахталась в нем, как в болоте, и только сон спасал ее. Но на следующий день все начиналось сначала. Даже когда она делала макияж, это тоже напоминало ей о Нике: оставаясь у нее на ночь, он по утрам любил наблюдать, как она наводит на лице «марафет» перед уходом на работу, и глаза его были полны нежности и желания. Часто он не выдерживал, подходил к ней и начинал целовать ее шею, плечи, губы, разрушая только что наведенную красоту, а она слабо протестовала: «Ник, я же опоздаю!..».

Алла все чаще задавала себе вопрос: зачем жить дальше? Ради чего или кого?

И окружающие заметили перемену: она стала невпопад отвечать на вопросы, невпопад улыбаться — да и улыбка выходила такой же бледной, какой была теперь она сама, она возвращала плохо вычитанные тексты, и замредактора был вынужден сделать ей не одно замечание. Она ловила на себе встревоженные и вопросительные взгляды коллег, Валентины, но объяснить им ничего не могла: услышав про застывшее на месте время, ей, может, вслух и не посоветовали бы обратиться к психиатру, но подумали бы об этом точно.