Помни Рубена. Перпетуя, или Привычка к несчастью - [34]

Судя по всему, рабочие были бодры, веселы и даже радовались жизни — и это поразило Абену, которому в предыдущие встречи с ними они показались стадом измученных, забитых животных. Куда девалась боязливая и угрюмая озабоченность, с которой они, словно в каком-то кошмаре, копошились на стройке или, судорожно перебирая исхудавшими босыми ногами, куда-то неслись по мостовым Ойоло? Теперь они, как заправские горожане, вырядились так, что казались Абене прямо-таки щеголями; ловя на себе их насмешливые взгляды, он спрашивал себя, уж не потешаются ли они над его деревенскими лохмотьями.

Но в ту минуту, когда он с самоотверженностью мученика единственной истинной религии — религии дружбы — был весь во власти горькой растерянности, кто-то громко окликнул его по имени; он обернулся и увидел Мор-Замбу. Ликование, написанное на лице друга, ошеломило Абену — ведь он не был знаком со здешними нравами. Он и не подозревал, что по лагерю, окруженному колючей проволокой, под сенью сторожевых вышек, можно было расхаживать совершенно свободно, особенно днем: стражникам не приходилось опасаться ни побегов, которых никогда не случалось, ни бунтов, совершенно немыслимых в ту пору, когда один вид карабина нагонял на заключенных такой страх, что они вели себя, как побитые собачонки. Не зная всего этого, Абена продолжал шагать вслед за миссионером среди гвалта, гомона и гиканья, стараясь сохранить невозмутимый и бесстрастный вид, подобающий благочестивому помощнику святого отца. Втайне он надеялся, что Мор-Замба — если даже несчастья и не успели повергнуть его к стопам бога белых — все же догадается проследовать за ним в часовню и что там во время службы им, быть может, представится возможность перекинуться несколькими словами.

Но Мор-Замба рванулся к нему, догнал, схватил за плечи и силой заставил обернуться.

— Ты что, сдурел? — весело окликнул он Абену. — Почему не отзываешься? Почему не останавливаешься?

Тот попытался высвободиться, вращая глазами, испуганно озираясь по сторонам и не переставая удивляться, что к ним еще не подоспел, размахивая прикладом, как дубиной, кто-нибудь из татуированных стражников.

— Тише, ты, несчастный, — шепнул он Мор-Замбе. — А не то по моей вине тебя снова огреют прикладом. Лучше приходи в часовню и веди себя так, будто мы незнакомы.

Не отпуская друга, Мор-Замба разразился хохотом, широко разинув рот и запрокинув голову.

— Так вот чего ты боишься! — выговорил он наконец, едва справившись со смехом. — А я уж подумал, что гы совсем спятил. Посмотрел бы ты на себя со стороны. Ну и вид же у тебя рядом с этим бородатым дедом и его двумя заморышами! Ничего не бойся, старина, внутри лагеря нам все позволено, здесь мы у себя дома.

Хотя отец Дитрих не особенно хорошо разбирался в местном наречии, до него в конце концов дошло, что его странный спутник отыскал своего потерянного брата. Он уже почти добрался до часовни, и ему пришлось вернуться, чтобы сказать Абене:

_ Ну вот, теперь ты в лагере и сегодня я тебе больше не нужен. А если моя помощь потребуется опять — милости прошу в миссию.

Едва старик удалился, Мор-Замба засыпал друга градом вопросов, от которых у Абены голова пошла кругом, словно от крепкого вина:

— Ты завел дружбу с этим дедом? Оказывается, плохо же я тебя знал, пройдоха ты этакий! Как это тебе удалось? Расскажи мне все. Наверно, сбежал из дому тайком от матери, иначе тебя не было бы здесь. Бедолага ты мой, а где же ты ночуешь? Голодаешь небось? С кем проводишь время?

И, только увидев слезы, катившиеся по щекам Абены, Мор-Замба сообразил, какую печальную роль он исполняет, роль смертельно больного, которому взбрело на ум утешать здорового.

— Мне кажется, — сказал он серьезным тоном, увлекая Абену к бараку, битком набитому людьми, — мне кажется, будто все, что сейчас со мной происходит, это, в сущности, временное лихолетье. Я надеюсь, что нас выпустят, как только закончится война.

— Иными словами — когда рак свистнет, — горько усмехнулся Абена. — Тебе ли не знать, что войны между белыми никогда не кончаются. После какой же войны тебя освободят?

Измученный двумя неделями беспрерывного напряжения, которое довело его почти до неврастении, ошалев от встречи с другом, как от наступившего наконец долгожданного праздника, Абена без сил опустился на скамью, к которой подвел его Мор-Замба. А тот, обращаясь к окружавшей их толпе, объявил:

— Это мой брат, мой младший брат. Рассказать вам, какой путь он проделал, чтобы со мной повидаться, так вы не поверите! Вот он какой, мой братишка!

Абена как во сне слушал его и следил за необычными вещами, происходившими на его глазах в бараке. Продолжая разговаривать, Мор-Замба накинул на себя какой-то белый балахон и, вооружившись небольшим инструментом из блестящей стали с двумя ручками, похожим на тонкие ножницы, стал возиться у низкого длинного стола, обитого жестью, рядом с которым был виден другой столик, повыше и поуже, уставленный множеством больших и маленьких пузырьков и склянок.

Обмениваясь восклицаниями, заключенные по очереди отделялись от толпы и подходили к Мор-Замбе. Один засучивал штанину и, положив ногу на стол, ждал, пока Мор-Замба промоет рану и смажет красной или синей жидкостью с помощью кусочка ваты на кончике пинцета; или же выяснив что-то у другого больного, Мор-Замба доставал из пузырька два-три крохотных белых зернышка и давал ему про!.\отить; третий поворачивался к нему спиной, спускал штаны, и Мор-Замба не моргнув глазом всаживал ему в зад иглу, надевал на нес шприц и большим пальцем выдавливал его содержимое, проделывая все эго так уверенно, будто всю жизнь только этим и занимался.