Помилование - [45]

На середину поляны вышли командир бригады, подтянутый, плотный, огромного роста, следом начальник штаба, чуть пониже его, затем члены военного трибунала и еще несколько человек. Комиссар Зубков почему-то не пошел со всеми, остался немного позади. После этой бессонной ночи его и всегда бледное лицо было совсем изнуренным, он даже ростом, казалось, стал еще меньше, в жестах, в походке, в движениях от «живой ртути» не было ничего.

Бригада стояла не шевелясь. Девять из десяти в этом строю еще даже не слышали, как свистят пули. На учебных стрельбах пуля летит без свиста, ее не слышно, потому что не в тебя она летит, — от тебя. Сегодня они тоже свиста пули не услышат, но — почувствуют. И станут очевидцами страшного дела. Что они поймут, какой получат урок? Чья душа как примет — с гневом, с осуждением, с жалостью? Но никто у них об этом не спросит. И не подумает спросить. Впереди — бой. Впереди — лютый враг. Стисни зубы — и иди. В огонь. Может, здесь они лучше поймут, что их ждет.

Или — это жертва, которую заранее приносят богу войны? И ведь древние, говорят, выбирали самого чистого, самого благородного из всех. Человека плохого, из дурного рода всевышний не принимал.

В дальнем углу поляны под охраной четырех конвоиров с автоматами на изготовку показался Зух. Один конвоир — впереди, трое идут сзади. Чуть в стороне шагает лейтенант Янтимер Байназаров. Эти солдаты уже не из отделения Демьянова, под их стражу дезертира передали всего несколько минут назад. И еще через несколько минут лейтенант Байназаров отдаст им приказ.

Зух идет босой, с непокрытой головою. Гимнастерку с него сняли. Правый рукав белой рубахи то ли порвался, то ли шов разошелся, он левой рукой скомкал порванное место в горсти. Идет спокойно, ровно, не спотыкаясь, тело держит прямо. На лице и намека смерти нет. Лишь на синеву глаз под густыми черными бровями легла тень. Ни страха, ни сожаления в этих глазах — только тоска. Так, до последнего своего вздоха, и не успел он ужаснуться. Потому что все это, что он видел и слышал, казалось ему нереальным, недействительным.

Осужденного поставили на край ямы, вырытой меж сухой осиной и могучим дубом, — и кто только выбрал это место?! Поставили, и автоматчики тут же быстро отступили на несколько шагов назад. Он на свою могилу и не оглянулся. Так и стоял, зажав порванный рукав в горсти. В эту минуту он ничего не видел перед собой, ни выстроившихся рядами бойцов, ни командиров чуть впереди них, ни лейтенанта и автоматчиков, которые привели его сюда. Только лес, только деревья стояли перед его глазами. Вернее, шеренги в защитного цвета мундирах, сливаясь с деревьями, казались ему подлеском. Должно быть, давеча, когда его выводили из гауптвахты, он не узнал Байназарова. Ни головы к нему не повернул, ни в лицо ему не посмотрел. Это вроде немного успокоило лейтенанта. И то хорошо, что глазом к глазу не встретились, — от беды не спасет, так хоть от стыда, возможно, избавит.

Тут случилось небольшое происшествие. Зух поднял спереди рубаху и вытащил из-под завязки штанов плоскую, черную, величиной с ладонь коробочку. Находившиеся поодаль ничего не заметили. А стоявшие рядом автоматчики, увидев это, оцепенели. Уж не бомба ли какая — один чуть не нажал на курок наставленного на Зуха автомата. Тот, ни на кого не глядя, положил коробочку на кучу не просохшей еще красной глины.

— Возьмите, понадобится…

Байназаров ни сделать что-то, ни даже подумать о чем-либо не успел, автоматчик, бросившись вперед, швырнул коробочку в могилу и крепко зажмурил глаза. Но взрыва не было. Карманный фонарик, который Байназаров забыл ночью на гауптвахте, ударился о твердое дно и зажегся. Этого уже, конечно, никто не видел.

— Чего мешкаете? Что случилось? — прибежал адъютант комбрига.

— Ничего. Все в порядке, — ответил лейтенант Байназаров.

— Все в порядке, товарищ комбриг! — прокричал начальству бодрым зычным голосом адъютант.

Поляну охватила мертвая тишина. Комбриг повернулся и медленно прошел взглядом по рядам. Но ни одного лица толком не разглядел. То ли как-то ловко прятали их, то ли зоркие глаза полковника не ко времени потеряли свою остроту. Но все же он нашел несколько лиц для зацепки, и мягкий, но сильный голос раскатился по поляне. Лес, подхватив его, разнес еще дальше. Услышали все — лишь одного Любомира он не коснулся. В это время перед глазами Любомира Зуха с грохотом прошел бронетранспортер с белыми буквами «МТ» на боку. Куда спешит он — в Подлипки? Или в Берлин? Кто за рулем?

— Воины! Соратники мои! — разносился мягкий, назидательный голос комбрига. — Перед тем, как ступить на кровавое поле боя, мы должны исполнить тяжкий, но непреложный долг. Жестокий, но справедливый приговор будет сейчас приведен в исполнение. За измену Родине, за измену военной присяге, за нарушение воинского устава — сержант, бывший сержант Красной Армии Зух Любомир Дмитриевич, вставший на путь дезертирства и запятнавший позором знамя нашей бригады, приговорен военным трибуналом к расстрелу. Но мы сегодня расстреливаем не только бывшего сержанта Зуха, мы расстреливаем самоволие, недисциплинированность, расхлябанность, которые есть в каждом из нас, беспечность и безответственность… Короче говоря, все дурное, что противоречит присяге, уставу, железной дисциплине, мы сегодня судим безжалостным судом, приговариваем к расстрелу и вот здесь, в этой могиле, похороним. Да, похороним и геройски устремимся в бой!.. — вот такие беспощадные, страшные слова говорил комбриг своим мягким голосом. И в истинность своих слов верил абсолютно. Вчера до заседания трибунала у него еще были какие-то сомнения, но взять под защиту сержанта Зуха, вина которого стала известна всей армии, он не смог. Потому что в бригаде и без того участились всякие чепе. Нарекания сверху на комбрига и комиссара так и сыпались.