Полюс. Неутоленная жажда - [18]

Арктика, между тем, постоянно меняет свой облик. Она ставит на вашем пути непроходимые торосы и вдруг, неожиданно дарит вам длинный и ровный переход. И временами мы даже не чувствуем своей слабости, когда тащим свои нарты и рюкзак через эти торосы и краем глаза видим все это сине-серое нагромождение. Некоторые поляны состоят из двух больших, упершихся друг в друга льдин, приподнявшихся когда-то и застывших в этом противоборстве, так что по первой льдине ты идешь в гору, напрягая все свои силы, а по второй можно съехать вниз, остерегаясь собственных санок. А если нарты все-таки наедут и собьют тебя с ног, то перед длинной тирадой возмущения нужно не забыть и выкрикнуть одно только слово: «Классика!», констатируя тем самым, что ты до сих пор в обойме основных понятий лыжного туризма. Вообще я вижу, что мы уже поднаторели в части быстрого прохождения торосов, во многом благодаря запомнившейся фразе из отчета Чукова: «Новичок идет медленно, топчется на месте перед любой кочкой». Спасибо Володе за эту фразу, после нее я больше всего боялся выглядеть как новичок, всегда стремился проходить сложные места стремительно и вскоре понял, что у меня это получается. Верхом профессионализма стали наши проходы через зоны сжатия на лыжах, не отстегивая нарт и не снимая рюкзака. Достаточно было двух-трех секунд на то, чтобы увидеть приемлемый проход в торосах и рвануть туда, отчаянно работая палками, успевая удачно переставлять лыжи в этом нагромождении глыб и в нужный момент наддавать корпусом вперед, да так, что тяжелые сани с грохотом неслись по верхушкам ледяных каменьев, ныряя и выныривая в своей немыслимой траектории. В конце такого прохода сани, как правило, летели вслед за тобой с последней глыбы на фирн, и тут надо было убегать от них. Такой проход мы называли «профессиональный проход в торосах» и, не афишируя, соревновались друг с другом за скорость и чистоту прохода. В особо сложных завалах мы делали подобные рывки, но только без лыж. Смотрелось это не менее красиво. Вообще, скрупулезное, по пятнадцать раз чтение отчетов Чукова было причиной удачной адаптации и успешного перехода по этой трассе. Мы тоже шли в любую погоду, и хотя, когда начиналась пурга, страшно хотелось поставить палатку и проспать целые сутки под ее колыбельную песню, — времени терять было нельзя. Хотя мы со Славкой были мобильнее и собирались быстрее больших групп Чукова, мы так же, как и он, спали по шесть-семь часов, а остальное время работали. Нам обоим было жалко потерять несколько минут без движения, если можно было идти. Мы всегда были рады тому, что по времени работаем больше Чукова. В этом была для нас основная гарантия того, что мы дойдем до Полюса. И, наконец, мы заставляли себя выполнять дневную норму переходов, хотя это всегда было самым тяжелым. Целый день мы медленно бредем по этому безмолвию, мимо тысячи и тысячи торосов. Уже не оглядываюсь назад, опасаясь белого медведя. На это нужны дополнительные силы, обычно требовалась остановка — быстрым взглядом медведя в торосах не увидишь. Но с каждым днем мы все меньше и меньше оборачивались назад.

Слава: «21 марта. Утром -46°. 82°45′ с. ш. 95°38′ в. д. Безветрие. До обеда 8 переходов. Шел тяжело, примерно после второго перехода начинает болеть связка на правой ноге. В обед возился с примусами. В ужин опять возился с примусами, в один из них поставил „28“ жиклер для солярки. Стал работать мощнее, но все равно забивается. Сегодня сломал второй носок у своего „Бескида“. Перекинул крепление на „манюню“. За день настроение в группе меняется радикально, от прекрасного до перепалок».

В конце марта мы перешли на часовые переходы, проходили уже по десять переходов в день. Перерывы оставили теми же — по десять минут. Скорее всего, это произошло не только из-за облегчения наших нарт, но и из-за все той же овенской ненасытности и желания бросить на весы козырного туза, чтобы раз и навсегда сломать ситуацию. С таким нововведением время как бы уплотнилось, отмороженным мозгам стало легче считать переходы, всего лишь пять до обеда и пять — после. На этой тактике мы выиграли почти полтора часа, хотя последний переход был просто непосильным и растягивался для меня до полутора часов. Я приходил к лагерю в одно и то же время — когда Славка заканчивал раскреплять палатку. Мы приветствовали друг друга хриплыми, громкими возгласами: «Страшному дню 25 марта пришел конец!!!», я отвозил свои сани за заднюю стену палатки (основные оттяжки мы крепили к саням), сбрасывал рюкзак, отстегивал лыжи и буксировочный пояс и буквально падал в палатку, где приступал к пристегиванию внутреннего слоя. За вечерними работами уходило ожесточение, копившееся весь день, — разобраться с ногой конкретно и фундаментально. Нужно было как минимум сменить повязку, и Славка, чтобы я не заливал его коврик кровью, предложил мне отмачивать пальцы в воде и после этого снимать с них бинты. Я грел на примусе кружку воды, сливал ее в свою миску, размельчал в ней таблетку тетрациклина и совал туда забинтованные пальцы. В этот момент, как правило, наступал некоторый ажиотаж, наложение нескольких одновременно выполняемых дел. Мне, нелепо стоящему на одном колене и контролирующему силу давления другой ноги на стенку миски, где происходило очень медленное отмокание ран и бинтов, приходилось заниматься приготовлением «медовухи»: наливать из чайника в кружки кипяток, размешивать там мед, а потом к этой прелести добавлять по ложке спирта. Славка к этому моменту заканчивал две операции — приготовление ужина и считывание с ДРС координат и расстояния, которое мы прошли за этот день. «Медовуха» не жила дольше пяти минут, и, чтобы не загубить вечер, нам обоим нужно было проявить определенную шустрость. Кто-то из нас всегда произносил короткое: «НОРД ПОЛ!», и, стукнувшись кружками, мы выпивали этот горячий, желанный напиток. Дальше я снимал мокрые бинты, тампонировал раны, мазал их «Спасателем», накрывал стерильной салфеткой и надевал носок. Пока я заканчивал с ногой, в освободившуюся миску Славка накладывал мне сублимат и кашу.