Полынь на снегу - [58]

— Теперь мы не только с куревом, но и с освещением! — радостно сказал своему соседу Слободкин, вскрыл конверт и, подсвечивая себе зажигалкой, стал читать.

Чем больше вникал он в материнское письмо, тем тревожнее становилось на душе.

Скурихин наблюдал сперва молча, не перебивая, потом все же спросил:

— Из дома, что ли?

— От мамы… Одна она там осталась. Совсем одна. А письмо чудно́е. Будто все у нее есть, всем вот как обеспечена. Это в теперешней-то Москве! Правда, немца там пуганули как следует, но он еще близко совсем.

— А ты что хотел? Чтоб она расписала, как в очереди на морозе за куском хлеба стоит? Не напишет.

Слободкин уже не мог успокоиться. В его воображении рисовались картины одна мрачнее другой. Он и тогда, после поездки Кузи в Москву, понял, что мать живет трудно, но с тех пор прошло много месяцев. И каких! Враг побывал у самых стен столицы. Опустошены огромные территории.

В эту ночь Слободкин принял решение во что бы то ни стало как-то помочь матери. Как и чем — он еще не знал. Но необходимо что-то срочно сделать.

Утром он написал ей письмо. В письме говорилось, что живет хорошо, ни в чем, буквально ни в чем не нуждается. Зима здесь суровая, но одет он как следует. В бараках тепло, чисто и даже уютно. О нем заботятся. И конечно, он здоров. Вот скучает только. Очень, очень скучает по дому. А ведь был в госпитале недалеко от Москвы. Недолго, правда, всего несколько дней. Просился, конечно, домой — не пустили. Такая досада! Потом дальше повезли, на восток. Настроение было тогда дрянь, сейчас лучше гораздо. Главное — дела на фронте поправились. Немца в Москву не пустили, дали ему прикурить как следует. И еще скоро дадут. Товарищ Сталин сказал: «Недалек тот день, когда мы разгромим врага». Читала, конечно, слышала?

Слободкин, прежде чем отправить письмо, показал его Скурихину. Тот прочел не спеша, обстоятельно, несколько раз.

— В целом правильно. Отсылай. Хорошо бы еще и подсобить ей. Да как?

Слободкин молчал, не в силах что-либо придумать.

— Надо разузнать на заводе как следует, — сказал Скурихин, — не бывает ли оказии какой в Москву. Попроси Зимовца своего, пусть разведает. Картошки старуха еще принесет. Вот тебе и гостинец матери. Много ли ей нужно?

Слободкина все больше поражал Скурихин. Сам еле жив. И старухе его, конечно, не сладко. А сколько добра в этом сердце, сколько желания помочь другому, в сущности совсем чужому, незнакомому человеку! С таким не пропадешь, думал Слободкин. Хотел даже насчет Ины ему рассказать, потом передумал. Чего зря болтать? Зимовец пишет, что заняться как следует ее розыском ему все еще некогда. Что верно, то верно. Некогда. Да и подумать только! На многие сотни верст вокруг в заметенных снегами степях разбросаны деревушки. Ни дорог между ними, ни тропок. Если только случай поможет напасть на след Ины. Оставалось одно — надеяться. И при первой возможности идти в обком комсомола.

Не стал Слободкин рассказывать Скурихину и о газете, присланной Зимовцом с завода. Там какой-то чудак расписал «человека в кавалерийской шинели» чуть ли не героем. Заметка так и называлась «Подвиг Слободкина». Сергей прочитал ее со смущением. Все вроде было точно, без выдумки. И про бомбежку, и про снятую на морозе шинель и про контузию, но слова какие-то такие откапывал репортер, так лихо их поворачивал, что деваться было некуда — герой, да и только!

Но сам-то Слободкин прекрасно понимал: вся эта лихость газеты не к месту. Он был просто жалок, совершенно беспомощен, когда осколком пробило дверцу камеры. Если бы не Каганов с военпредом, все испытания вообще пошли бы прахом. Но ни о мастере, ни о военпреде в газете почему-то сказано не было.

Сергей внимательно изучил остальные статьи и заметки. Они понравились ему гораздо больше. Он узнал много интересного о жизни завода. Оказалось, что с их девятым цехом решил помериться силой седьмой, сборочный. Было напечатано письмо фронтовика, бывшего работника завода. Под письмом стояло: «Действующая армия». Эту короткую строчку Слободкин прочитал несколько раз. «Действующая армия… Действующая!..»

— Что ты там бубнишь? — спросил его Скурихин.

— Все о роте своей вспоминаю.

— Старая твоя рота сейчас неизвестно где, браток, ты к новой привыкай пока.

— Начал было привыкать, да вот куда угодил. Это хуже штрафной будет.

— А ты ворчун, Слободкин. Чего расходился? Кормят тебя? Поят? Лечат? Почту даже стали носить. Свежих газет только не хватает.

«Заметил все-таки старик газету? Или нет? Заметил, понял, что показать ему не хочу, и теперь хитрит. А может, мне почудилось просто?»

Слободкин на всякий случай сунул газету под подушку. И поглубже. А сам принялся писать послание Зимовцу, готовясь к его следующему приходу: «Срочно ищи военпреда, едущего в Москву. Матери моей совсем, по-моему, плохо. Кило два-три картошки хочу ей послать. Откуда возьму? Анисьевский свет не без добрых людей. Подробней потом объясню, при встрече».

Правда, записка долго, несколько дней и ночей, пролежала у Слободкина. Он сам читал, перечитывал ее, а Зимовец все не шел. Старуха же Скурихина наведывалась чуть не ежедневно, и вскоре в тумбочке Слободкина громоздилась целая пирамида печеных картофелин…