Полынь на снегу - [50]

— А сейчас шагай в цех. Баденкову скажи: посадил, мол, Савватеев анкету переписывать. Не по форме, дескать, была. Понял? Не будем раньше времени шум поднимать. Да и дела на заводе сейчас такие, что каждая пара рук на самом строгом счету. И уберем от лишних глаз до поры нашу технику.

Парашют скрылся за дверцей шкафа. Савватеев запер замок, протянул руку Слободкину:

— Держи.

А в дверях еще раз Сергей услышал простуженный голос начальника:

— Так строго между нами!

Поздно вечером Слободкин добрался до барака и пристроился на койку рядом с Зимовцом. Смертельно хотелось есть и спать. Зимовец окликнул его:

— Наломался?

— Было дело.

— Я тебя весь вечер жду. Не курил даже.

Слободкин услышал в темноте сладкий запах махорки.

Они закурили, по очереди затягиваясь одной цигаркой. Малиновый огонек медленно переходил из рук в руки, пока не прикипел к пальцам.

Слободкин сперва хотел рассказать своему дружку о сегодняшнем разговоре с Савватеевым, потом решил не торопиться с этим. На душе было тревожно, в голову лезли мысли одна мрачнее другой. Сергей гнал их прочь, стараясь сосредоточиться на чем-нибудь таком, чем можно было бы поделиться с приятелем.

Зимовец почувствовал это, сам спросил:

— Что у тебя?

— Ничего. Думаю.

— О чем?

— О том, например, что обобрал тебя с ног до головы. Полкойки оттяпал, кисет весь выпотрошил.

Зимовец сердито повернулся с боку на бок, так, что Слободкин чуть не слетел на пол.

— Поаккуратней! — проворчал Сергей. — Пустил жильца, теперь сталкиваешь.

— Я человека пускал, а не скотину, — буркнул Зимовец.

— Ладно, не злись. Пошутил.

— То-то. Думающее, стало быть, существо. Ну, а раз так, то думай, когда говоришь.

— Ладно.

— Думаешь?

— Думаю.

— О чем? Кошки, что ли, скребут?

— Откуда ты взял?

— Говори уж, коли начал.

— Я не начинал.

— Вот и попался. «Не начинал» — значит, мог бы начать, да не перед кем душу вывертывать. Так, что ли, тебя понимать?

Слободкин промолчал. Зимовец обиделся:

— А еще друг называется.

«Может, сказать ему об Ине? Если мы действительно друзья, то рано или поздно все равно надо будет все выложить».

Слободкин рассказал Зимовцу, как впервые увидел Ину в предвоенном Клинске. Как написал ей письмо. Как писал потом каждый день и ежедневно получал ответы. Как вся рота переживала за него, а он думал, что никто ни о чем не догадывается. Как ездил в Клинск из Песковичей, в которых служил в воздушно-десантной бригаде, как нелегко было получать увольнительные. Как потом разом все оборвалось. Не стало коротких встреч, длинных писем — все кончилось. Потерялся где-то на дорогах войны след человека, незаметно ставшего самым дорогим, с которым связалось все — настоящее, будущее, жизнь…

Слободкин сказал еще, что дальние родственники Ины жили до войны, кажется, где-то на Волге и что у них можно было бы при случае попробовать навести справки.

Приятели проговорили долго. Махорки больше не было, и малиновый огонек не мелькал между ними, но Слободкин и Зимовец не чувствовали ни голода, ни холода, ни усталости. Сама война, казалось, отошла куда-то и не напоминала о себе ни выстрелом зенитки, ни взрывом бомбы, ни сиреной — ничем решительно. Только вьюга стонала совсем рядом, за тонкой переборкой барака. Может быть, именно поэтому немец и не прилетал. А может, сама судьба охраняла их, давала возможность развеяться.

Помолчали. После долгой паузы Зимовец вдруг сказал:

— Слушай, а может, я могу помочь разыскать твою Ину? Она комсомолка?

— Говоря по правде, не знаю, никогда почему-то об этом не спрашивал…

— Ну ладно, все равно мы через обком комсомола попробуем. У меня там секретарь знакомый, Саша Радволин.

— Тогда на тебя вся надежда. Ни днем ни ночью забыть ее не могу… А у тебя-то как, Зимовец? Молчишь про себя.

— Нет у меня никого.

— А семья твоя где?

— И семьи нету… Разболтались мы с тобой что-то, а скоро подъем.

Он и не заметил, что сказал по-солдатски, а Слободкин обрадовался:

— Подъем!.. Когда-то ненавидел я даже слово это! А сейчас с наслаждением услышал бы. Гаркнул бы над самым ухом хрипатый Брага, мне и минуты хватило бы, чтоб одеться и встать в строй.

— Да… Все-таки житуха была, скажу тебе. А?

— Спрашиваешь! Гайки туго, конечно, закручивались, до предела, можно сказать. До сих пор стонут все косточки. И намаешься, бывало, — соль на плечах, а все равно хорошо. Кузя, дружок мой, даже в Москву, к матери, ездил.

И снова заговорили приятели о том далеком, родном, что всегда согревает сердце солдата. Собственно, говорил опять Слободкин. Зимовец слушал, изредка перебивая вопросами. Но он готов был слушать сколько угодно, хоть десять ночей подряд. О поездке Кузи домой. Об Ине. О Москве. О том, как шагал по ней Кузя, выполняя поручения ребят и его, Слободкина, поручение. О том, как давно и недавно все это было. О матери Слободкина.

— Поседела она перед самой войной, словно чуяло ее сердце. Представляешь? Кузя на порог — в мае это было, в самых последних числах, — а она ему навстречу словно в белом платке. Кузя растерялся даже: я ему совсем другой портрет рисовал. Но виду, конечно, не подал. «Какая вы молодая…» — говорит…

— А она?

— Смеется. А сама фартук к глазам — и на кухню скорей, будто не терпится ей гонца от сына поскорей за стол усадить. И уже оттуда кричит что-то. Слов Кузя не слышит, идет на ее голос. А она уже справилась со своей слабостью, действительно стряпает что-то, только руки чуть-чуть дрожат, и тарелка летит на пол, разбивается вдребезги. «Это к счастью! — смеется опять и снова подносит фартук к глазам. — Ну как там сыночек мой? Как?..»