Полынь - [29]

Сравнится ль сказка с правдою иной?..

Тригорское, Михайловское были

Всего лишь селами, разбитыми войной.

И в тех аллеях, что для сердца святы,

Там, где поэт бродить часами мог,

Фельдфебель из Баварии впечатал

Следы своих подкованных сапог…

ГРАФИНЯ ВОРОНЦОВА

Какое тонкое и гордое лицо!

Не забываются такие лица…

Светает. Пушкин вышел на крыльцо.

Не Сороть — море Черное дымится.

Прикрыл глаза: уединенный грот,

И женщина, забывшая гордыню —

Графиня Воронцова… Нежный рот,

Покорный умный взгляд, бровей разлет…

Когда же наваждение пройдет,

Когда же страсть, когда любовь остынет?

Когда освободится от оков

Незащищенная душа поэта?

Ведь ныне даже лепет ручейков

Ему напоминает моря лепет.

И лепет женщины. Уединенный грот,

Он, обнимающий ее колена…

Когда же наваждение пройдет,

Когда же вырвется душа из плена?

Когда, когда?.. Присел он на крыльцо,

Не Сороть — море Черное дымится.

А в дымке тонкое и гордое лицо —

Не забываются такие лица…

БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ

Вздыхает ветер. Штрихует степи

Осенний дождик — он льет три дня…

Седой, нахохленный, мудрый стрепет

Глядит на всадника и коня.

А мокрый всадник, коня пришпоря,

Летит наметом по целине.

И вот усадьба, и вот подворье,

И тень, метнувшаяся в окне.

Коня — в конюшню, а сам — к бумаге.

Письмо невесте, письмо в Москву:

«Вы зря разгневались, милый ангел —

Я здесь, как узник в тюрьме, живу.

Без вас мне тучи весь мир закрыли,

И каждый день безнадежно сер.

Целую кончики ваших крыльев

(Как даме сердца писал Вольтер).

А под окном, словно верный витязь,

Стоит на страже крепыш-дубок…

Так одиноко! Вы не сердитесь:

Когда бы мог — был у ваших ног!

Но путь закрыт госпожой Холерой…

Бешусь, тоскую, схожу с ума.

А небо серо, на сердце серо,

Бред карантина — тюрьма, тюрьма…»

Перо гусиное он отбросил,

Припал лицом к холодку стекла…

О, злая Болдинская осень!

Какою доброю ты была —

Так много Вечности подарила,

Так много русской земле дала!..

Густеют сумерки, как чернила,

Сгребает листья ветров метла.

С благоговеньем смотрю на степи

Где он на мокром коне скакал.

И снова дождик, и снова стрепет

Седой, все помнящий аксакал.

НАТАЛЬЯ ПУШКИНА

И просто ли испить такую чашу —

Подругой гения вдруг стать в осьмнадцать лет?

Наталья Николаевна, Наташа,

И после смерти вам покоя нет.

Была прекрасна — виновата, значит,

Такое ясно каждому, как день.

И негодуют, сетуют, судачат,

И судят-рядят все, кому не лень.

А просто ли испить такую чашу?

И так ли весело и гладко шли

Дела у той, что сестры звали «Таша»,

А мы — великосветски! — «Натали»?

…Поэта носит по степям и хатам,

Он у Емельки Пугача «в плену».

Лишь спрашивает в письмах грубовато,

По-русски, по-расейски: «Ты брюхата?» —

Свою великосветскую жену.

И на дворе на постоялом где-то

Строчит ей снова: «Не зови, постой».

И тянутся прелестницы к поэту,

И сам он, как известно, не святой…

Да, торопила — скоро роды снова.

Да, ревновала и звала домой.

Что этой девочке до Пугачева,

Когда порой хоть в петлю лезть самой?

Коль не любила бы — не ревновала.

В нее влюблялись? — в том дурного нет.

А если льстило быть «царицей бала»—

Вот криминал в осьмнадцать, двадцать лет!

Бледна, тонка, застенчива — мадонна,

Как будто бы сошедшая с креста…

А сплетни, анонимки — все законно:

Всегда их привлекала красота.

Но повторять наветы нам негоже.

Забыли мы, что, уходя с земли,

Поэт просил Наташу не тревожить —

Оставим же в покое… Натали!

ВРАГ ЧЕХОВА

Всегда врагов у гения немало,

Но, может, пошлость —

Самый страшный враг…

Его душа измаялась, устала

От мелких обывательских атак.

От дам лепечущих:

«Он душка, право!»

От ругани журнальной и похвал.

Всерьез капризную особу Славу

Художник никогда не принимал.

Жизнь таяла, как месяц на ущербе.

Его нашла в Германии беда.

И это еле слышное:

«Их штербе!»[3],

И жуткое паденье в никуда…

Но пошлость миг для мщенья

Не упустит —

Когда на родину вернулся он,

То на вагоне траурном:

«Для устриц»—

Прочел людьми заполненный перрон…

ЗВЕЗДА МАНЕЖА

Наездника почтительные руки

На ней, артистке,

Вот уж скоро год

Не стягивали бережно подпруги,

Не украшали мундштуками рот.

Она в галантном не кружилась танце.

Не мчалась по арене взад-назад.

Когда манежной лошади

                                              шестнадцать,

То это словно наши шестьдесят.

На пенсию тогда выходят люди.

Но с лошадей другой, понятно, спрос.

«Зря жрет овес, — решили в цирке,—

Сбудем

Мы эту старушенцию в колхоз».

И вот она, почти совсем слепая,

Впряглась, вздыхая, в рваную шлею

И потащила, тяжело ступая,

Телегу дребезжащую свою.

Шел серый дождь.

Рассвет промозглый брезжил.

В разбитые копыта лезла грязь.

Над ней, балованной звездой манежа.

Куражился возница, матерясь.

Ломовики, теперь ее коллеги.

Взирали на циркачку свысока.

…Дни дребезжат, как старые телеги,

Кнут обжигает впалые бока.

И все же ночью в деннике убогом,

Самой себе во мраке не видна,

Присев на задние трясущиеся ноги,

Пытается вальсировать она…

«КУЗНЕЧИК»

Худые коленки и плечи,

Лица заостренный овал.

Дитя, попрыгунья, кузнечик —

Семнадцатый год миновал.

Но с женской, недетской тоскою,

По-взрослому горько твердит:

— Зачем родилась я такою? —

Твердит, как рыдает навзрыд.

— А чем тебе, девочка, плохо?

Мила, неглупа и юна.

— Рожденная в эту эпоху,

В другие живу времена.

Все снятся мне ваши комбаты,

Герои Великой войны.