Полынь - [2]

Бумаги молча взяв у старшины,

Писал комбат двум бедным русским бабам,

Что… смертью храбрых пали их сыны.

И сотни раз письмо читала людям

В глухой деревне плачущая мать.

За эту ложь комбата кто осудит?

Никто его не смеет осуждать!

«Я только раз видала рукопашный…»

Я только раз видала рукопашный,

Раз — наяву. И сотни раз — во сне…

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

ЗИНКА (Поэма)

Памяти однополчанки, Героя Советского Союза Зинаиды Самсоновой

1

Мы легли у разбитой ели,

Ждем, когда же начнет светлеть.

Под шинелью вдвоем теплее

На продрогшей гнилой земле.

— Знаешь, Юлька, я — против грусти,

Но сегодня она не в счет.

Дома, в яблочном захолустье,

Мама, мамка моя живет.

У тебя есть друзья, любимый,

У меня — лишь она одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом бурлит весна.

Старой кажется: каждый кустик

Беспокойную дочку ждет…

Знаешь, Юлька, я — против грусти.

Но сегодня она не в счет.

Отогрелись мы еле-еле.

Вдруг нежданный приказ: «Вперед!»

Снова рядом в сырой шинели

Светлокосый солдат идет.

2

С каждым днем становилось горше.

Шли без митингов и знамен.

В окруженье попал под Оршей

Наш потрепанный батальон.

Зинка нас повела в атаку,

Мы пробились по черной ржи,

По воронкам и буеракам

Через смертные рубежи.

Мы не ждали посмертной славы.

Мы хотели со Славой жить.

…Почему же в бинтах кровавых

Светлокосый солдат лежит?

Ее тело своей шинелью

Укрывала я, зубы сжав.

Белорусские ветры пели

О рязанских глухих садах.

3

Знаешь, Зинка, я — против грусти,

Но сегодня она не в счет.

Где-то в яблочном захолустье

Мама, мамка твоя живет.

У меня есть друзья, любимый.

У нее ты была одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом стоит весна.

И старушка в цветастом платье

У иконы свечу зажгла.

…Я не знаю, как написать ей,

Чтоб тебя она не ждала.

ШТРАФНОЙ БАТАЛЬОН

Дышит в лицо

                        молдаванский вечер

Хмелем осенних трав.

Дробно,

                как будто цыганские плечи,

Гибкий дрожит состав.

Мечется степь —

                             узорный,

Желто-зеленый плат.

Пляшут,

                поют платформы,

Пляшет,

             поет штрафбат.

Бледный майор

                         расправляет плечи:

— Хлопцы,

                   пропьем

Свой последний вечер! —

Вечер.

               Дорожный щемящий вечер.

Глух паровозный крик.

Красное небо летит навстречу —

Поезд идет

                   в тупик…

«А я сорок третий встречала…»

А я сорок третий встречала

В теплушке, несущейся в ад.

Войной или спиртом качало

В ночи добровольцев-солдат?

Мы выпили, может быть, лишку,

Все громче взрывался наш смех.

Подстриженная «под мальчишку»,

Была я похожа на всех.

Похожа на школьников тощих,

Что стали бойцами в тот час.

…Дымились деревни и рощи,

Огонь в нашей печке погас.

Взгрустнулось. Понятное дело —

Ведь все-таки рядышком смерть…

Я мальчиков этих жалела,

Как могут лишь сестры жалеть.

«У матушки-земли в объятьи…»

У матушки-земли в объятьи,

В грязи, на холоде, в огне

Бойцы мечтали о санбате —

О койке и о простыне.

Не выбросить из песни слова:

Трепались (если тишина)

О сестрах, их жалеть готовых,

Поскольку спишет все война…

Как, после взрывов и разрывов,

Побыв у смерти на краю,

Солдаты радовались диву —

Пожить в санбатовском раю!

Но вот прошли недели —

Странно:

Еще закутанный в бинты,

Еще с полузажнвшей раной

Опять в окопы рвешься ты!

Уже с сестричкой трали-вали

Тебя не тешат, а томят.

Порой случалось, что сбегали

На костылях из рая в ад.

И на пустое одеяло

Упав беспомощно ничком,

Тихонько слезы утирала

Сестричка детским кулачком…

«Я курила недолго, давно — на войне…»

Я курила недолго, давно — на войне.

(Мал кусочек той жизни, но дорог!)

До сих пор почему-то вдруг слышится мне:

«Друг, оставь „шестьдесят“ или „сорок“»!

И нельзя отказаться — даешь докурить,

Улыбаясь, болтаешь с бойцами.

И какая-то новая крепкая нить

Возникала тогда меж сердцами.

А за тем, кто дымит, уже жадно следят,

Не сумеет и он отказаться,

Если кто-нибудь скажет:

«Будь другом, солдат!»—

И оставит не «сорок», так «двадцать».

Было что-то берущее за душу в том,

Как делились махрой на привале.

Так делились потом и последним бинтом,

За товарища жизнь отдавали…

И в житейских боях я смогла устоять,

Хоть бывало и больно, и тяжко,

Потому что со мною делились опять,

Как на фронте, последней затяжкой.

«На носилках, около сарая…»

На носилках, около сарая,

На краю отбитого села,

Санитарка шепчет, умирая:

— Я еще, ребята, не жила…

И бойцы вокруг нее толпятся

И не могут ей в глаза смотреть:

Восемнадцать — это восемнадцать,

Но ко всем неумолима смерть…

Через много лет в глазах любимой,

Что в его глаза устремлены,

Отблеск зарев, колыханье дыма

Вдруг увидит ветеран войны.

Вздрогнет он и отойдет к окошку,

Закурить пытаясь на ходу.

Подожди его, жена, немножко —

В сорок первом он сейчас году.

Там, где возле черного сарая,

На краю отбитого села,

Девочка лепечет, умирая:

— Я еще, ребята, не жила…

ЕЛКА

На втором Белорусском еще продолжалось затишье,

Шел к закату короткий последний декабрьский день.

Сухарями в землянке хрустели голодные мыши,

Прибежавшие к нам из сожженных дотла деревень.

Новогоднюю ночь третий раз я на фронте встречала.

Показалось — конца не предвидится этой войне.

Захотелось домой, поняла, что смертельно устала.

(Виновато затишье — совсем не до грусти в огне!)