Полярный круг - [206]
Киты ушли.
Тэрыкы
…И тогда отчаявшийся и измученный, потерявший человеческий облик несчастный, унесенный на льдине в море, превращается в тэрыкы — покрытого шерстью оборотня…
Из старинной чукотской легенды
Поднявшись на припорошенную ночным снегом льдину, Гойгой оглянулся. За грядой прибрежных торосов еще можно было различить яранги. На белом поле, окаймленном на горизонте синей зубчатой полосой дальних хребтов, жилища казались темными пятнышками, повисшими между небом и землей.
Каждый раз Гойгой останавливался на этом месте, чтобы кинуть последний взгляд на стойбище. И каждый раз сердце щемило от чувства нежной жалости к такому крохотному знаку жизни в белой пустыне. Так было и поздней осенью, когда только устанавливался крепкий лед, способный выдержать человека, так бывало в середине зимы, когда солнце напоминало о своем существовании лишь долгой, не гаснущей красной полосой на стылом, тусклом, темном небе… Так было и сейчас, в пору длинных солнечных весенних дней, в пору таяния снегов.
Исчезали яранги из поля зрения и как бы переселялись в сердце и в память охотника. На долгом пути к звериным следам, едва заметным на морском льду, он мог их мысленно созерцать.
Гойгой сошел со льдины, приладил к ногам лыжи-снегоступы и зашагал к синеющему вдали морю.
Каждой весной как бы заново начинается жизнь. Этой весной он нашел и познал женщину. Случилось это на прошлогодней траве тундрового пригорка. Вокруг еще лежали чуть просевшие сугробы, вышина неба была полна птичьего гомона, а в толще снегов чуялось рождение живой, текучей воды. Все это мешалось с ощущением необыкновенного восторга, блаженства и горячей нежности к Тин-Тин, к девушке, которая пришла с Дальнего хребта.
Теперь все три брата, трое жителей прибрежного стойбища на самом краю земного пространства, женаты. Старшие — Кэу и Пины — обзавелись семьями еще несколько лет назад.
Братья вели простую жизнь морских добытчиков. Не всегда удачна была охота, особенно зимой, когда мороз сковывал лед, не оставляя ни трещинки для нерпы. Приходилось варить старые лахтачьи ремни, глодать моржовые кости прошлогодней добычи.
Женитьба Гойгоя на дочери племени оленных людей сулила подмогу в трудное зимнее время, ибо, как говорилось, «у кочевых оленеводов еда сама ходит возле яранг».
До того как Гойгой познал женщину, он с радостью уходил в море. Но сегодня, неся в себе тепло недавней утренней близости, помня своим телом мягкость женской плоти, трудно было заставить себя больше не оглядываться.
Как хорошо, что в мыслях можно возвращаться к сладким утренним часам, когда твое дыхание смешивается с дыханием Тин-Тин, когда слияние тел горячо! Знают ли и ведают ли это птицы, звери, камни, реки, облака? Может, только человеку дано такое счастье?
Или нет? Тут не нужны слова: легкий трепет, неведомый ток, струящийся из-за прикрытых густыми ресницами глаз, говорит больше, чем долгие речи.
В воспоминаниях каждый уголок любимого тела волнует, заставляет вспыхивать жарким огнем глубину сердца. Горячая кровь струится по всему телу, рождая тепло нежности. Но прекраснее всего — глаза. Густая чернота таит в себе огонь, предназначенный только для избранного, круглое лицо, обрамленное черными, тугими, как китовый ус, волосами, меняется каждое мгновение, будто поверхность открытой воды под нежной ладонью весеннего ветра. И глаза, и лицо, и мелкие то появляющиеся, то быстро исчезающие морщинки у крыльев носа, и звонкий, как падающий на лед поток чистой воды, голос — все это вместе с внутренним необъяснимым теплом так хорошо, что голова кружится, будто сам вознесся на высоту и паришь над тундрой, над набухшими, еще не вскрывшимися реками, синими обнажившимися льдами бесконечных озер, над склонами гор с пробивающимися ростками новой травы, над черными камнями скал, на которых никогда не задерживается снег… Летишь над птичьими стаями, облаками, над изборожденным трещинами морским льдом, в благоговейной тишине у края лучей полярного сияния…
Гойгой с Тин-Тин еще не поставили своей яранги и жили у брата Пины, занимая угол мехового полога. Каждый вечер, забираясь в жилище, окутываясь нежным мехом оленьих шкур, они погружались в свой собственный мир, часто забывая о том, что в этом ограниченном оленьим мехом пространстве еще двое живых, быть может не меньше их любящих друг друга.
Но об этом не думалось в объятиях, в сладком слиянии, захватывающем дыхание.
Старшие братья иной раз незлобно посмеивались над своим младшим, и он краснел, стараясь не показать смущения.
Имя ее было Тин-Тин. Так называется прозрачный пресный лед, звонкий и хрупкий, играющий разноцветьем в лучах яркого весеннего солнца. Имя ее — самый прекрасный из всех звуков, какие доводилось слышать Гойгою.
Жизнь Гойгоя до женитьбы была ровной, как полет стрелы, пущенной из тугого лука. Лишь иногда по утрам, когда сознание освобождалось от сонного забытья, полного смутных сновидений, невнятных бормотаний, он чувствовал, что за завесой, отделившей сон от яви, осталось что-то таинственно-прекрасное. Но оно таяло, как легкое облако, оставляя чувство странной неудовлетворенности, напряжение в теле, которое долго держалось, иной раз причиняя настоящую боль. И все же Гойгой радовался каждому своему пробуждению так, словно он заново рождался и впереди была целая жизнь. По вечерам, когда усталость валила с ног, уже думалось о новом утре, о новом пробуждении. Все радовало Гойгоя: рождение дня, когда яркая красная полоска прорывалась солнечными лучами и безмолвие огромного пространства наполнялось неслышимой торжествующей песней наступающего дня; мягкая моховая подстилка летней тундры, упруго пружинящая под ногами, словно отзывающаяся на твое прикосновение; журчание ручья, плеск волн; первый мягкий, еще ласкающий кожу прохладным прикосновением белый снег; зимняя метель, словно призывающая помериться силой; треск раскалывающегося под бременем набухшей воды речного льда…
