Полярник - [2]

— Ого, как у вас тут интересно! — восхитился посыльный Козлов, более известный под кличкой Козлик. Он, как сибирский партизан предстал перед щурящимися на солнце белогвардейцами из кучки валежника.

— Дурак ты, Козлик! — сказал Андрюха. — Бесшумный, как сволочь!

— Собирай манатки, трихинелезник! — нисколько не обижаясь, ответил тот, — успеешь сегодня выписаться — завтра военный билет со штампом о ДМБ получишь!

— Кто — я? — не понял Леха.

— А что, в КВД еще кто-нибудь из наших лежит, кроме него? — спросил, повернувшись ко мне Козлик.

Я честно помотал головой из стороны в сторону, слегка растерявшись. А как же я?

Оказывается, я этот вопрос произнес вслух.

— А тебе, чурка ты нерусская, еще как медному котелку, — сквозь зубы процедил посыльный и попытался улизнуть.

Но не тут-то было. Я своей длинной рукой зацепил его за «ласточкин хвост» хэбэшки, Пе?тухов в мгновение ока сграбастал Козлика за шкирку и выкрутил руки.

— Мочи козлов! — возликовал я. — Сколько раз тебе говорить, что я — карел?

— Плюй на него, козлину, Леха — пусть он гонореей заразится! — вторил мне Андрюха, проводя кулаком по ребрам Козлика, как по стиральной доске.

И только Леха отрешенно застыл на скамейке, словно из него вдруг выпустился весь воздух. Мы повозились, повозились еще немного, потом тоже притихли.

— Леха, ты чего? — спросил Женька Козлов.

— Да не болею я никаким безобразием! — все также отрешенно ответил наш друг.

— Ну и что? — это уже я вставил реплику.

— Не понимаете вы ничего! Ведь для меня завтра весь этот дурдом закончится! — сказал он и указал на окно второго этажа.

Мы все вместе, втроем подняли головы. Девицы легкого поведения замахали нам руками.

— Да нет, я не больницу имею в виду, — махнул рукой Леха.

— А что? — поинтересовался Андрюха.

— Да Армию! Экие вы тупицы!

— Да, — почесал за ухом Козлик и гнусаво затянул:

— Покидают чужие края

Дембеля, дембеля, дембеля!

И куда ни взгляни в эти майские дни

Всюду пьяные ходят они.

— Кстати, — добавил он, — я ведь завтра с тобой откидываюсь. Только ты на север свой, а я — домой, к морю, в Севастополь!

Закинул руки за голову и зажмурился, отчего стал очень похож на обожравшегося лабораторного крысеныша.

Повисла пауза, почему-то неловкая. Леха поднялся и, виновато взглянув на нас, отправился выписываться. Козлик пошел за коньяком, чтоб «отъезд был, как у людей», а мы с Андрюхой остались сидеть на скамейке. Пе?тухов, бывший курсант «Можайки», отчисленный из училища по собственному желанию, глубоко вздохнул. Его дембель должен был состояться через месяц, в двадцатых числах июня. Но и ему, наверно, стало донельзя грустно. А уж про меня — и говорить было нечего: я еле сдерживал слезы. Вот ведь какая закавыка: людей из больницы увольняют, можно сказать, чуть ли не насильно. А меня, выполнившего все мыслимые и немыслимые «дембельские аккорды», беспризорником болтающегося по территории автопарка, оставляют здесь, как какое-то военное сокровище. К тому же уезжает домой мой земляк, как же мне тут одному быть?

* * *

Словом, пошли мы понуро в часть. Воскресенье перестало радовать. На КПП, где отметили свои увольнительные, меня в сторонку отозвал контролер из штаба. Ему еще служить было полгода, он был из минского политеха, поэтому мы уважительно общались друг с другом. Он без излишних предисловий выдал:

— Короче, такая вот байда: из твоего ЛИВТа пришло письмо на имя комдива. Я тут за корреспонденцию расписывался, полюбопытствовался самым осторожным образом.

— Чего, — говорю, — письмо, что ли вскрыл?

— Не важно: вскрыл и обратно закрыл, суть не в этом. Просят командование не препятствовать твоему возвращению в институт. Ты что там самым отличником был?

— Вообще-то — да! Но дело не в этом. В январе, когда ехал домой в отпуск, зашел в родные пенаты. Поговорил с замдекана нашим, с Вакой, попросил его поскорее меня забрать отсюда. Надо же, не забыл Юрий Константинович, — я растрогался от такого внимания к своей персоне.

Контролер ухмыльнулся и похлопал меня по плечу.

— Вся беда в том, что Утюга на месте до начала июня не предвидится.

Комдив у нас был зверский. Кличку ему дали — «Утюг». Так же назывался наш ресторан в Питере невдалеке от общаги. Иногда, особенно перед строевым смотром, обзывали полковника «Упырем». Почти производная от фамилии: Чуприянов. Роста он был двухметрового, веса стокилограммового, причем основная масса приходилась на плечи. Легко и хладнокровно рвал на солдатах шинели мимо шва, если замечал хоть малейшую пародию на работу модельера. Двумя пальцами выгибал ременные пряжки в обратную сторону, узрев на них работу стилиста. Причем все это молча, солдата в упор не рассматривая. Орал же он на ротных командиров. Голос был низкий, звук громкий. С офицеров слетали фуражки. Кусты по краям плаца шевелили обрезанными ветками, как при урагане. Прапорщики снопами валились в обмороки.

Появился Утюг у нас всего полгода назад. До него командовал парадом Карандаш. Был он комдивом, наверно, с империалистической войны. Рост его соизмерялся с холодильником «Бирюса» 1987 года выпуска, фигура тоже. Карандаш был другом офицерам и отцом солдатам. Да вот беда — получил за боевые заслуги лампасы и вместе с ними генеральские погоны. Походил немного по части единственным представителем генералитета, да и отправился в штаб армии, в Винницу, где каждый второй — генерал, каждый первый — полковник.