Поляне - [95]

Сколько новых провинций, богатых и цветущих, присоединили к землям империи его славные полководцы — возможно ли убедительнее продемонстрировать силу государства! И что же? С каждым годом все острее ощущается нехватка войск для усмирения непокорных провинций, от которых теперь не прибыль — одни убытки. И уж подавно не хватает сил для ведения внешних войн — все чаще приходится вступать в вынужденные мирные переговоры, добиваться перемирия с соседями любой ценой, на унизительных условиях.

Сколько варварских вождей сумел он в свое время привлечь на сторону империи, заставил их служить Второму Риму, а скольких стравлял меж собой, как петухов! И что же? Где они, те вожди? Даже Кий, в котором не было каких-либо сомнений, и тот вдруг отступился вероломно, увел антские дружины к себе на Борисфен, открыв для склавинских набегов границы вдоль Истра. И нет сил, нет возможности покарать изменника.

Не счесть крепостных стен и башен, поставленных при Императоре вдоль Истра, — кому еще удавалось в столь короткие сроки возвести подобные укрепленные линии! И что же? Теперь его воины вынуждены разрушать свои же цитадели — дабы не достались наседающим полчищам склавинов.

А с северо-востока абарская гроза все ближе и ближе. Страшнее гуннского нашествия. Вся надежда на то, что направят главный свой удар, как и предшественники их, на запад — против антов и склавинов. Что еще может спасти от грозного нашествия империю? Но если, не приведи Господь, абары вздумают повернуть на юг, на земли империи, и дойдут до Константинополя… Возможно ли предугадать? Как отразить тогда такую силу несметную?

В небывало короткий срок сумел он, опираясь на лучшие умы империи, «причесать», как образно выразилась Императрица, безнадежную, казалось, путаницу бесчисленных законов — что по сравнению с подобным свершением шестой подвиг языческого героя Геракла, сумевшего очистить конюшни царя Авгия! И что же? Дня не проходит, чтобы Императору не доносили о повсеместных нарушениях и искажениях его законов. И что досаднее всего — все чаще и чаще его законы и постановления попросту игнорируются. Где же взять ту силу, которая заставила бы уважать и соблюдать закон империи?

Уж не сочтены ли дни Второго Рима, которому, казалось, было свыше предписано стоять вечно?

Внешне-то все по-прежнему благополучно: в храмах Константинополя пока еще исправно идет служба, комиты и сенаторы ни в чем не ведают нужды, на ипподроме по-прежнему устраиваются красочные ристалища, всюду — пурпур и золото, и не иссякают громогласные славословия в адрес Императора.

Но сам-то он знает истинное положение, сам-то он — осознает!.. И горькое это сознание, и тяжкие эти заботы мужественно разделяла с ним Она, хрупкая, нежная женщина. Разделяла до конца…

Кто же отныне разделит с ним и славу, и заботы, и тревоги? Некому.

Нет, не отвлечься думами о делах государственных. Ничем не отвлечься. О чем бы ни помыслил — всюду Она. Не было без Нее жизни. Нет без Нее никакой жизни. И быть не может. И не будет.

Может, один ему путь остался? Поступить так, как поступали великие его предтечи — древние римляне? Руки — в теплую воду, и — острым лезвием по взбухшим венам!.. Хватит решимости на подобное, хватит мужества? Решимости и мужества — хватит. Когда горе беспросветно, когда боль нестерпимая наваливается на душу бессонными ночами, тогда на все хватит решимости, на все хватит мужества. Но нет, нельзя! В отличие от тех великих римлян, он — христианин. Нельзя: грех!

Так что же остается ему? Уйти в святую обитель, постричься. И в молитвах страстных, в уединенном общении с Богом, вдали от грешного мира и суетных дел его скоротать остаток своего земного бытия. Да, пожалуй, так. Сей путь достоин христианина, сей путь — богоугоден.

Но угодно ли Богу, чтобы цитадель веры православной осталась обезглавленной? Чтобы Второй Рим остался без него, без Императора? Смеет ли пастырь покинуть паству свою заблудшую? Смеет ли он нетерпеливо сбросить наземь тяжкий крест, на плечи его свыше возложенный? Смеет ли забывать, что он — не просто христианин, но… Нет, не смеет! Как бы ни было тяжко — не смеет. И не смеет роптать перед лицом тягчайших страданий, ниспосланных ему Всевышним. Как ниспосланы они были когда-то праведному Иову, дабы испытать его верность.

И он призвал себя к терпению, лежа недвижимо навзничь на одиноком ложе своем. И казалось, что вот-вот, впервые за столько ночей, снизойдет на него целительный сон… Вот уж и глаза закрылись, и дыхание ровное, и сознание затуманилось… И мнится Императору, что… то ли грезы, то ли явь… чудится ему, что… Нет, не чудится, а слышно. Слышит он шепот ласковый… и теплые губы уха касаются, нежно так… и легкие пальцы по волосам скользят… И вот уже вся прижалась к нему доверчиво… засопела часто-часто, как младенец, нашедший наконец защиту надежную и успокоившийся… Слышит Император, всем естеством своим ощущает, как колотится рядом маленькое трепетное сердечко. Ее сердечко…

Он снова открывает глаза. Нет никого. Пригрезилось.

Мрак беспросветный, холод пугающий, и ничего более.

Такой же мрак и холод в гробнице, где покоится