Поляна, 2014 № 01 (7), февраль - [35]

Мы смотрели на них, отрешенных от нашего буйного мира, а в прудике плавало небо, и в небе, где-то высоко-высоко, так высоко, что дух захватывало, в ложбинке на склоне холма, не замечая ничего вокруг, два человеческих тела ласкали друг друга.

— У черт, домино-то я на столе оставил! — сказал владелец домино, будто мы собирались здесь «забивать козла», но этот голос оторвал нас от ложбинки, вернул в действительность, и мы потопали: сначала по траве — шур-шур, потом гуськом по тропе — топ-топ, пока не вышли на дорогу.

— Витька, а кто это?

— Сказал, Кудря башку оторвет!

— Мы никому, могила!

— Идите вы!

Витька был пацан железный, но у самого поселка он сдался:

— Сашка это Серый. Его завтра в Морфлот забирают. На четыре года. А то и больше. Она ему все нет да нет, а сегодня вот сама…

— А кто она-то?

Но в это время мы подошли к доминошному столу, и Витька увернулся от расспросов:

— Забил! Я сейчас играю! Кто со мной?

Через четыре с половиной года мы вновь увидели Сашку Серого. В черном костюме, в голубой нейлоновой рубашке, под которой просвечивались волнами все моря и океаны, шел он под руку с девушкой и болтал с ней, никого и ничего вокруг себя не замечая.

«Она» это была или не «она», мы не знали, потому что «проводника» нашего недавно забрали в армию, но как улыбался ей Сашка, как смотрел на нее, как мы завидовали ему! Молча завидовали, не сознаваясь в этом даже самим себе.

А позавидовать было чему. У всех у нас в карманах лежали повестки: кому на двадцатое ноября, кому на двадцать третье, кому — на тридцатое. «С вещами». А на улице дождь со снегом, холод собачий, серое густое марево вместо неба с облаками и солнцем и… какая уж тут девчонка пойдет в карьер по такой погоде!

Татьяна Виноградова

«Чёрный свет, белая тьма…»

Чёрный свет, белая тьма.

Разлеглось повсюду отечество.

Родная, чужая, слепая страна, —

кресты, купола, сума да тюрьма…

Я не хочу сойти здесь с ума.

Ненависть к родине — это не лечится.

Россия, Расея… Всё те же дела, —

пошла писать кренделя:

бабло, купола, ответ за «козла»,

телевизионное «бла-бла-бла»,

всенародное вечное «бля»…

Чёрный свет. Белая тьма.

И полны закрома векового дерьма.

…Но ведь было! — Серебряный морок берёз,

и над Лизиным прудом — мерцанье стрекоз,

и Татьяна гадала в крещенский мороз,

и сияла вдали Покрова на Нерли…

Что же? Всё под откос?

«Отвали, досвидос»?

Белоснежная нежная тьма.

Русь моя, где ты? А где я сама?

— Бездорожье. Безвременье. Безнадёга.

И повсюду, повсюду отечество

разлеглось.

Где же к храму дорога?

— Нет ответа. Нет слёз. Досвидос.

Ненависть к родине — это не лечится.

Евгений Савинков

Ветер с восточного склона

Бабушка Хуифанг[4] умирала. Надежда теплится, как поздние астры горят в засыпанном первым снегом саду, родные толпились вокруг, то и дело обращаясь в молитвах к богам, но силы уходили из по-прежнему изящного тела. Хуифанг угасала, как цветы, почувствовавшие заморозки, что ввергало в печаль всех домочадцев. Даже маленькая Веики[5], всеобщая любимица, не понимая, отчего бабушка, обычно веселая и красивая, постоянно лежит последние недели, прониклась серьезностью общего настроения, поэтому сидела спокойно около постели, напевая бабушкины любимые песенки или лично поднося по часам чашку с лекарственным чаем, собранным теткой Дэйю[6].

За окном день сменял ночь, прохладное лето отцветало, когда в один тихий вечер бабушка посмотрела на Веики своим прежним взглядом — пронизывающим, искристым, с танцующими огоньками иронии.

— А ведь тебе суждено стать настоящей красавицей, моя ниу[7]. Подойди-ка поближе. Веики встала у изголовья, совсем близко. Хуифанг протянула свою тонкую руку, ставшую совсем прозрачной за время болезни.

— Садись, я хочу рассказать тебе кое-что. Но ты должна пообещать хранить мой секрет и никому не рассказывать. И не сомневаться в моих словах.

Давно, в день моего четырнадцатилетия, я отправилась к роднику, тому, что на восточном склоне. Это место всегда меня тянуло, с тех пор, как моя бабушка впервые отвела меня туда. Мне казалось, что там деревья, склонившись над водой, о чем-то шепчутся, родник, выливаясь в озерцо, поддразнивает их, заигрывая с одинокой дикой сливой, растущей в центре полянки.

Там я впервые и увидела его. Тропинка, как обычно, выгнулась, оббегая старое дерево, и из-за его ствола я услышала плеск воды и смех. Низкий, глубокий, словно гул барабанов на весенней церемонии. Я выглянула из-за дерева и увидела только его спину — он стоял на коленях перед родником и умывался. Я замешкалась на секунду — почти никто, кроме нашей семьи и не ходит в ту сторону — я не ожидала встретить человека, да еще незнакомого мужчину. А он, будто почувствовал мое присутствие, застыл на секунду, а потом словно тень, не поднялся и пошел, а перетек одним движением к старой сливе, скрывшись за стволом. Я и не успела разглядеть его, подумав, что, возможно, он испугался, не ожидав, встретить кого-то так далеко от жилья, когда из-за ствола взвилась вверх птица и скрылась среди ветвей. Я вышла из своего укрытия и осторожно подошла к сливе — за ней никого не было. Незнакомец будто растворился. Меня взяла оторопь, я вспомнила рассказы о горных духах, не показывающихся смертным, и о том, что случайная встреча с ними грозит бедой. Не оглядываясь, я пошла обратно, ускоряя шаг по склону.