Следующим вечером Пятиплюевы отправились на Кузнецкий.
Современное искусство сулило настоящее зрелище. Зал был полон.
С грохотом, от которого завибрировали стены, стулья и сидящие на них зрители, взвыла фонограмма, откуда-то повалил дым, и на залитую разноцветными огнями сцену выскочила певица в прозрачном трико, галифе и сияющих ботфортах. С криком: «Витька, добавь ревера!» она пустилась в пляс и запела с душераздирающим хрипом.
Пятиплюев застонал и схватился за голову.
— Бежим, — прошипел он жене, вскакивая с кресла и выбегая из зала.
Ночь прошла в бессоннице и тщетной борьбе с мигренью. Пятиплюев выпил коньяку, и только после этого ему удалось уснуть.
Всю следующую неделю он был мрачен и неразговорчив. Даже куриное филе в панировке, свиная отбивная и фаршированные перчики со сметаной не могли облегчить его страдания. И только после домашнего кролика, начиненного чесноком и обложенного по бокам запеченным в духовке картофелем, Пятиплюев вновь почувствовал себя человеком.
Жизнь пошла своим чередом. Казалось, ничто не напоминало о погубленных выходных. Но в конце недели Нятиплюев изрек глубокомысленно:
— Дорогая, искусство может и подождать. С возрастом слух ослабевает, и мы будем не столь взыскательны. А пока нам необходимо заниматься спортом. Движение — это жизнь! Завтра мы отправляемся кататься на лыжах…
Жена, стоя возле плиты, где на шипящей сковороде томилась фаршированная грецкими орехами и черносливом индейка, которую особенно любил Пятиплюев под клюквенным соусом, одарила его сияющей улыбкой.
Не хлебом единым жив человек…
