Поляна, 2013 № 03 (5), август - [23]
Другое дело, что в крыловском тигле смысл был переплавлен на прямо противоположный: у Хвостова в качестве льстеца выступает весь мир, тогда как у Крылова мир оказывается жертвой корыстных и коварных лицемеров-втируш. И жертвой — увы! — отнюдь не невинной. Заметим, что вселенское, глобальное, обозначенное в первом стихе, неожиданно (впрочем, подобные «неожиданности» и отличают настоящего мастера от дилетанта и ремесленника) соотносится с, на первый взгляд, предельно ничтожной частичкой мироздания — уголком сердца, в который всегда сумеет втереться льстец. И не только соотнесено, но, пожалуй, и уравновешено. Не в этом ли уголке коренится причина того, что обличения, проповеди и увещания оказываются в конечном счете столь неэффективны? И не в него ли метит своей басней Крылов?
Не будем торопиться с выводами — обратим пока внимание на то, что о сердце первым заговорил отнюдь не он, а В. К. Тредиаковский: его Лиска, получив сыр, насмешливо резюмирует:
В. Н. Капленко справедливо считает, что «современному рядовому читателю… вовсе непонятно» выражение без сердца мех, означающее ‘шкурка без сердцевины, чучело’[11]. Думаю, однако, суждение современного исследователя требует уточнения. Дело в том, что «Словарь Академии Российской» (далее — САР4) содержит любопытное и уж точно неизвестное современному читателю значение существительного сердце — ‘мысль, помышление’[12] (соответственно и прилагательное безсердечный — ‘глупый’[13]). Таким образом, Тредиаковский имеет в виду глупость, незадачливость Ворона, попавшегося на удочку хитрой Лисицы. Собственно, первый перелагатель античного сюжета на русский язык шел вослед Эзопу и его публикаторам-переписчикам, сопровождавших текст басни примечанием: «Басня уместна против человека неразумного». Именно неразумность Ворона высмеивают — кто напрямую, как, скажем, Федр, Игнатий Диакон, Лафонтен и Херасков, а кто намеком, обиняком (Сумароков, Хвостов) — и другие предшественники Крылова[14]. Кажется, именно в этом ключе рассуждал и В. И. Водовозов: «…вся вина <Вороны> состоит в одной ее глупости», — а вслед за ним и Л. С. Выготский: «…ворона <…> изображена такой глупой, что у читателя создается впечатление совершенно обратное тому, которое подготовила мораль»[15].
Но глупость, как известно, — не порок, а свойство, ее невозможно ни исправить, ни излечить, и в силу этого она сама по себе уже наказание[16] — что ж усугублять страдания убогого существа, издеваясь над ним и выставляя на всеобщее посмеяние! Не по-людски как-то: Ворону пожалеть бы, а мошенницу — к позорному столбу… Но — не получается! Потому что интуитивно мы понимаем, что крыловская Ворона наказана вовсе не за природную глупость — недаром же плачевный (для нее) финал в известном смысле можно квалифицировать как «горе от ума», то, что выражено пословицей «на всякого мудреца довольно простоты»: дураки не думают и именно этим отличаются от тех, кто разумом наделен, — наша же героиня позадумаласъ и… проворонила свой завтрак! Оказывается, крыловская Ворона — «с сердцем мех» во всех значениях слова сердце, т. е. не лишена ни чувствительности (на бесчувственную тварь никакая лесть не подействует!), ни ума. Во всяком случае Крылов не торопится, а точнее, не склонен обвинять свою героиню в глупости.
«На фоне естественных действий Вороны, ее желания позавтракать внутреннее действие призадумалась (sic!) выглядит комично, нелепо, — замечает в связи с этим В. Н. Капленко. — Содержание ее „дум“ неизвестно и, должно быть, не стоит внимания» (курсив авт. — А. К)[17]. На мой взгляд, это заключение страдает излишней категоричностью, а потому едва ли может быть признано справедливым. В первую очередь замечу, что собраться вовсе не значит желать. Комичным и нелепым поведение героини выглядит в первую очередь потому, что завтрак требует целого ряда подготовительных «мероприятий»: для начала надо взгромоздиться на ель, затем собраться (вознамериться) позавтракать. Крылов, как сейчас сказали бы, дает эту картину в «режиме реального времени»:
«Задумчивость» героини оказывается совершенно неожиданным результатом этих предварительных — и очень немалых! — усилий. Для читателя. А вот Крылов, кажется, именно к этому и вел: образ позадумавшейся вороны — гениальная находка великого баснописца. Только у него мы находим эту характеристическую деталь, в силу которой его героиня на фоне предшественниц выглядит, прошу прощения за каламбур, белой вороной. Конечно же, уже сам вид впавшей в задумчивость Вороны не может не вызвать смеха[18], однако достижение чисто внешнего комического эффекта — мелковатая задача для поэта такого уровня, как Крылов. Смею утверждать, что содержание дум осчастливленной Вороны не только стоит пристального внимания, но и имеет исключительно важное значение для понимания смысла басни.
