Поляна, 2013 № 01 (3), февраль - [4]

Мастерская, поистине, прелестна. Двор, заросший травой, покосившийся забор и калитка с облупленной краской. Через переулок ржавый завод: «ПЛАНЫ ПАРТИИ — ПЛАНЫ НАРОДА». Путина тогда еще не придумали. Закоулки, тупики, сараи, склады. Пыльные, давно некрашеные домики — первый этаж кирпичный, второй бревенчатый. Тверь? Рыбинск? Вот-вот раздастся звук гармошки и покажется пьяный. Кажется, копаются куры. Ахматова жила в соседнем доме:

Покосился гнилой фонарь —

С колокольни идет звонарь…

А через дом — героиня «Чистого понедельника» Бунина: «Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь — вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры!»

Утром иду в булочную на угол, к «Голубятне». Сначала у Шустова тут была на чердаке голубятня. Потом был трактир «Голубятня». Маклеры-«чугунные шляпы» и революционеры.

Остап Бендер держал здесь табачную лавочку с непонятным, но громким научным названием «Никотин». Его звали Юфуд Леви, он был караим из Бахчисарая. Турецкоподданный, кстати. Сам, не сын. Напротив жил Ильф.

Лялины руки не знают отдыха. Постельное белье с оборочками, ваза с цветами, ламбрекены, мои работы по стенам. Немного мешает теснота. Все четыре комнаты забиты… трудно даже сказать, чем. Бережливый Левушка подбирал — вероятно, в то время, когда ломали арбатские дома, строили проспект Калинина. Тумбочка…дцатого века, солдатский котелок, мешок проросшей картошки, несколько рваных и пыльных холстов в когда-то позолоченных рамах. Вначале мы протоптали узенькую дорожку к кровати. Потом стали понемногу расширять пространство. Хлам утаптывался в кладовку, выносился на чердак, на черную лестницу, еще куда-то. Только, упаси Бог, не выбрасывался. Лева ревниво следил за каждой вещью. Вечерами, взяв вино и матрас, мы выбирались на крышу. Над нами шелестели тополя, а прямо перед глазами, в парке Горького шел бесконечный фестиваль фейерверков. Каждая страна-участница имела одну ночь. Стран было много. Феерия была все лето.

Но пришла осень. Кончились Левины картины. Мы как раз более-менее очистили и оклеили одну комнату, чтобы работать, когда лестница затрещала под ногами Розы Марковны. И вот мы уже ищем новую мастерскую. Сюда будут ходить покупатели.

Ховрино

Фрязин Стефан отличился на Куликовом поле. Дмитрий Донской пожаловал его боярством и деревенькой. Как она звалась, теперь никто не вспомнит: селению дал новое имя сын Стефана Григорий, прозванный Хавроньей, Ховрой — за страсть к мочалке и мылу душистому. В мирное время сурожане Ховрины торговали драгоценными камнями, тканями. Стильная одежда и аксессуары итальянских дизайнеров из Сурожа: суррогат, так и повелось. Хорошо поднялись на стройке, жили в Кремле. Стефан потом ушел в монастырь, где похоронены Пересвет и Ослябя, его боевые соратники. Отдал обители кусок земли поблизости, принял имя Симона. Монастырь с тех пор Симонов. Ховра тоже делал большие вклады, а уж Владимир Григорьевич Ховрин построил там целый Успенский собор. После этого его сын Иван Владимирович по кличке Голова получил подряд на Успенский же собор — но теперь в Кремле.

Вышла история. Проект делал главный архитектор Москвы, Василий Ермолин. Отстроил к тому времени полгорода. Огромный опыт, энциклопедические знания. Первый русский реставратор. Когда трус раскидал старый собор в Юрьеве — восстановил его, вместо того чтобы сделать новый. (Собор, кстати, преудивительный, энциклопедия в камне, да и много ли у нас зданий 1230-х годов?) Ермолин пытался сберечь, восстановить цветущее доордынское богатство. Притом смелый новатор, украсил Фроловскую башню скульптурами Георгия и Дмитрия Солу некого. Говорят, до сих пор в запасниках.

Итак, собрали камень, приступили. Ну, Голова, как обычно… а Ермолин уперся: не хочу, мол, второго Трансвааля! Авторский контроль. У Головы все схвачено, Васю убрали — и надо ж, упал собор! Ну, пришлось покрутиться, следствие, экспертиза, угощения. Главное, остался у дела. Уболтал князя взять архитектором пацана из земляков, Аристотеля Фиораванти. Выпускник, с эскизами, синтез культур…

С этого подряда Голова округлил имение, прикупил рядом еще деревеньку, назвав ее (угадали?) Головино. Помню, были у меня заказчики, занимались праздничной иллюминацией. Два раза в год работы — на НГ и День города. С каждого заказа московской мэрии три директора покупали себе по квартирке. И почему квартиры не называют? Представьте адрес: «4-я улица 8-го марта, дом 143, корпус 17, Шелапутино, Барину». Круто? Ну а Ховрины с тех пор звались Ховрины-Головины и потом уже просто Головины. Один из Головиных основал навигацкую школу.

Конец пятидесятых, я маленький. Вокруг дома необъятная земля — «участок». Куст жасмина, розы. Весной в жасмине соловей, летом воробьи, зимой синицы. Дальше идут яблони, вишни, картошка, огурцы, лук, бегает в ошейнике Уголек. Еще дальше заросли. Береза, скворечник, ворона. Ойкумену опоясывает дырявый забор. За ним — обгорелая, побитая церковь без креста. В войну там в подвале был пункт управления зенитчиков, немцы в него целили — отчасти успешно. Священника, старика, расстреляли наши, в 37-м.

Церковь — на углу двух больших улиц, на берегу Лихоборки, у моста. Ее отовсюду видно; куда бы ни шел, обязательно пройдешь мимо. Вся топография строится примерно так: «от церкви пойдешь туда-то и туда-то», «через два дома от церкви» — и так далее. В ней какая-то странность — через много лет я узнаю это слово, «готика». Строил в 1870-м Михаил Дормидонтович Быковский, идеолог эклектики. Готика его слабость. Собор Сошествия Святого Духа Зачатьевского монастыря, взорванный за высоту, помните? Надвратная церковь Страстного монастыря, примерно на этом месте стоит теперь Пушкин Опекушина — видите, мало сохранилось. Разве Марфино — надеюсь, доберемся.