Полустанок - [18]

В тайге весь месяц полыхали пожары: косматый дым огромными белыми грибами поднимался в небо, закрывая солнце. В воздухе плавали черные хлопья сажи, пахло смолой и паленой шерстью. В поселок стали забегать дикие козы, по крышам прыгали взъерошенные рыжие белки.

Славкина мать ходила молчаливая, неприкаянная. Невысокая ростом, она сейчас казалась совсем маленькой, хрупкой. Начиная о чем-нибудь говорить, она вдруг растерянно замолкала, теряя нить разговора. Ее настроение передавалось Славке. Только дед Лапин, которого все называли Хрусталиком, старался казаться бодрым.

— Не такой наш Левонид, чтобы сгибнуть запросто так. На Халхин-Голе не сгиб, не сгибнет и тут. Вон какая битва идет, где же ему, хрусталику, писать. Остановят немцев, тогда и напишет. Вот вам истинный крест.

Дедушка в бога не верил, но за каждым словом добавлял эту фразу.

— Нам с вами о другом печалиться надо. Теперь, не ровен час, япошки выступить могут. Неспроста они суетились на Хасане да Халхин-Голе. Нам, Шлава, надо помаленьку готовиться в партизаны. Если приспичит — и я еще в них постреляю.

Дед Кузнецов заскорузлыми пальцами набивал самодельную трубку и возражал:

— Ну, до нас они нонче не доберутся. Вон, чай, какая сила стоит на нашей границе.

После Галкиной смерти Кузнецов стал понемногу оттаивать, отходить, но возле его глаз так и остались скорбные лучики.

— Сила она, конешно, может, и велика, а десант? Ведь теперь запросто так можно перелететь через голову армии и сбросить парашютистов. Да и на западе у нас, поди, тоже была немалая армия. А немчура вона как прет.

— Ну, там Гитлер нас подкузьмил на пакте,— не сдавался Петр Михайлович.— Кто же думал, что он такой скорпиен.

— Так-то оно так, да ты бы, хрусталик, получше кормил своего конягу. Чует мое сердце, что нам с тобой снова в леса подаваться надо, истинный крест. Эх, сбросить бы мне сейчас годков двадцать, сел бы я на свою драндулетину и показал бы вам, чего стоит Никифор Лапин!

— Ишоба, молодой-то был рисковый. Вон как ловко угнал тогда семеновский броневик. Прямо как в кино!

— Это еще что,— оживился Хрусталик,— вон в первые-то годы я такие кардибалеты выделывал, прямо страх! Разгонишься, бывало, дашь резко руля и едешь на двух колесах, как на велосипеде. По обрыву над Ингодой такие фокусы демонстрировал, истинный крест!

А то однажды такую штуку придумал,— дедушка захихикал и лукаво подмигнул Славке.— Пришли в наш гараж «Уайты», это еще тоже до революции было. Ну, а шоферами на них сели купеческие сынки — тогда эта профессия был вроде нынешней летчицкой. Знают наши купчишки мало, а форсу в них много — не подступись. Вот и задумали мы им свинью подложить. Помараковали с дружком, склепали на каждую машину по воронке-сирене и прикрутили их снизу, под раму.

Тогда колоннами редко ездили, на всю область чуть больше десятка машин набиралось. Выскребется купчишка на хороший проселок, прибавит газу, а сирена снизу у-у! Остановит он, сермяга, машину, прислушается — ничего, тихо. А разгонится — снова выть начинает. До того доходило, что некоторые, бывало, бросали машину в степи — и тягу!

Дедушка довольно засмеялся и с гордостью посмотрел на Славку.

— Вот и внук, видно, весь в меня пошел — тоже изобретает. Такую вам мину сможет сварганить — япошки только ногами задрыгают.

КУНЮША ТОРГУЕТ ШРАМОМ

Выписывая меня из больницы, Яков Андреевич наказывал :

— Ну, теперь ни бегать, ни прыгать тебе нельзя. Летать с крыши тем более, а то шов может разойтись. Если почувствуешь что неладное — немедленно приезжай. Вдруг я у тебя в животе какой-нибудь инструмент забыл?

Поэтому носить воду и колоть дрова мать мне категорически запрещала. Забравшись на чердак, я или читал книжки, или придумывал братишке сказки.

В первый день после возвращения из больницы меня навестил Кунюша.

— А Вовка-Костыль на значок сдал,— выпячивая губу и воровато поводя глазами, похвастался он.— Правду трекают, что тебя резали?

— Правда...

— Покажи шов, а?—взмолился Кунюша.— От тебя же ведь не убудет?

Пожав плечами, я задрал рубашку. Кунюша со знанием дела осмотрел розоватый шрам, посчитал, сколько было наложено скобок и швов, деловито осведомился:

— Финкой?

— Что финкой?— не понял я.

— Ну, резали финкой?

— Да нет, скальпелем.

— Орал?

— Не, меня усыпляли. Не успел до двадцати досчитать, как вроде с обрыва свалился.

Утром нарисовался Костыль — Вовка Рогузин. Был он торжественный, гордый. На его рубашке красовался -«Ворошиловский стрелок» — не маленький, что выдавался школьникам, а большой, величиной с орден.

— Ну что, будем еще играть в войну?— напрямик спросил он.— Я еще два пулемета сделал. Могу оба тебе отдать,— и одернул рубашку, чтобы значок был на виду.

— Какая уж тут игра — теперь вон война идет с настоящими пулеметами и броневиками,— тоном Ивана Андреевича ответил я. И неприязненно спросил:

— Значит, все-таки утаил от ребят стрелковый кружок? Эх ты!

— Да нет, что ты, я говорил Генке со Славкой, так они ведь в городе чуть не месяц болтались.

— А разве других ребят не было? Одному со значком пофорсить захотелось, да? Эх ты, хрясь расфасонистый!

Вовка плюнул и сердито показал кулак: