Полуночное солнце - [68]

— Хорошо! Когда я буду сапожником, я тоже буду иметь такую бумагу и такие часы.

— Это компас, — говорит Нярвей. — Он нужен морякам и летчикам.

— Зачем им компас? — говорит Тагана. — Они по звездам могут узнать, куда им надо ехать. Я по звездам оленей в Москву могу угнать. В Москву или Архангельск, если захочу.

Нярвей угрюмо свертывает карту, осматривает далекий туманный горизонт и жалеет, что нельзя плакать при Тагана. Она окончательно заплуталась в этих снежных просторах и уже никогда не вырвется из них. Она садится на нарты и закрывает глаза, чтобы успокоиться. Обида сжимает ее горло.

И зачем только она стала учительницей?!

…Две недели назад она навсегда покинула голубую комнатку интерната, и все завидовали тому, что она теперь настоящая учительница. Староста группы снял со своего пиджака маленький кимовский значок, ввинтил ей в отворот курточки и сказал с завистью и теплотой:

— Вот и уезжаешь, невеста! Возвращайся со сменой, с новыми беленькими девушками, ведь Нярвей — это по-русски «снежная девушка».

На следующий день с маленькой стопкой книг и патефоном она уже входила в чум Семена Ногатысого. Она попила чаю, помогла хозяйке помыть посуду, а когда вернулся с охоты добродушный хозяин, она сказала ему, кивнув головой на маленького Тагана:

— Хороший у тебя сын, папаша!

Ногатысый крякнул самодовольно, понюхал табак.

— Весь в отца, как же, как же!

Хозяйка посмотрела на него.

— Не дай бог, если бы в него пошел! Хвастуны кому нужны?

Ногатысый нахмурился, выпил чашку и вновь улыбнулся.

— Яли тоже говорит, что Тагана хороший мужик. Яли сегодня приедет за ним и возьмет его в батраки. Плата добрая — три олешка в год.

Нярвей растерянно посмотрела на Тагана. Он был тощим, курносым, широкоскулым мальчиком лет восьми. Сквозь рваные полы малицы желтели худые коленки.

— Зачем батрачить Тагана? Из него хороший инженер выйдет. Отпусти его в школу со мной…

Ногатысый хотел что-то ответить, но тут вошел Яли. Это был черный сгорбленный старик. Волосы его были подстрижены в кружок, а левая щека подергивалась. Он улыбнулся Нярвей и таким улыбающимся остался весь вечер.

Ногатысый в смятении сказал:

— Тагана не пойдет в школу. Тагана, скажи, ты пойдешь в школу?

— Я хочу быть сапожником, — сказал Тагана, не отводя взгляда от сапог учительницы.

— Ты будешь больше, чем сапожник, — ответила Нярвей, — ты будешь оленьим доктором, пилотом, капитаном, учителем. Ты будешь всем, кем захочешь быть.

— Тагана поедет в школу, — сказал Ногатысый и отвел глаза от лица Яли, — олений доктор — это хорошо.

— Я хочу быть сапожником, — настойчиво повторил Тагана.

Ногатысый улыбнулся, победно осмотрел Нярвей и Яли, выпил чашку, вновь налил ее и неторопливо продолжал:

— У меня Тагана самый лучший мужик в тундре, его надо беречь! Скажи, Нярвей, чем его будут кормить в школе?

— Что же он ест здесь?

Из-за занавески выглянула хозяйка. Она сердито загремела чашками и проворчала:

— У такого отца, как Семен, кроме ушканьего мяса найдешь что? Тагана как худой олешек стал, а он его уже из чума гонит к Яли.

Хозяин сделал вид, что это говорят не про него. Он продолжал говорить размеренно и важно, точно у него были тысячные стада оленей и сотни пастухов.

— Мой сын Тагана должен есть только хорошую еду. Он должен есть свежую семгу, жирную пелядь, сколько хочет белого хлеба, сахара и обязательно картошку. Учиться не легко, по олешкам-то скучно будет. Как без картошки жить? Я ее очень люблю.

— Будет картошка, — сказала Нярвей, — и даже кофе будет.

Яли улыбался уже недоверчиво. Он принес мутного, настоянного на табаке спирта.

— Пейте, кто хочет.

И первый выпил сам.

— Школа плохо? — спросил он. — Школа очень хорошо в Москве или Архангельске. Там ребят делу учат. А здесь, в Нарьян-Маре, чему научат? Вот Нярвей батрачила у меня, теперь стала ученой, а как проехать по тундре без ясовея, небось и не знает. Только хороший охотник может научить малыша приметам в тундре, разговору зверей, жизни. Куда же ясовей повезет, когда он дороги не знает? У нас вовек учительниц не было, ты первая и последняя, никого ты не привезешь в Красный город.

Ногатысый выпил залпом чашку спирта до дна и смущенно посмотрел на девушку.

— Это неправда, — сказала Нярвей и принесла из тьмы за чумом фанерный чемодан, достала из него компас и показала на светящуюся стрелку. Стрелка покачалась, и светлый кончик ее показал на юг. — Там, — девушка показала на черный конец стрелочки, — живешь ты, Яли. Там ночь, а там, куда светлая указывает, — день, наш техникум и счастье Тагана.

Яли ничего не ответил. Он трижды наполнил свою чашку из бутылки и трижды опрокинул ее в свой рот.

— Хорошо, пусть будет по твоим словам, — сказал он. — Бери Тагана, если по этим часам найдешь мой чум. Тогда я и свою дочь отдам в школу.

Нярвей, улыбнувшись уголками губ, вышла из чума, тепло укуталась в совик и, потому что была еще осень, решила спать под открытым небом. Яли остался в чуме. Он так сильно напился, что даже кричал что-то и грозил хозяину, а тот его уговаривал не затевать худых дел.

…А теперь вот сидит Нярвей на старом чумовище, перебирает подол малицы и думает о том, что зря она в техникуме не любила географии.