Полуночное солнце - [65]

После каждой фразы он заглядывает в блокнот и просит прочитать.

— Хорошо, — говорит он. Все недостатки записаны. — Еще вот что пропиши…

Журналист торопится записать все, но карандаш ломается. Старик насмешливо качает головой и просит у старухи нож. Та, сложив руки на груди, скорбно посматривает и на старого, и на молодого.

— Ну вот и все, — тихо говорит Иннокентий Иванович и закрывает глаза. — Прочти еще раз.

Товарищ Кузнецов читает заметку от начала до конца, и лицо Иннокентия Ивановича грустнеет.

В заметке перечислено только одно плохое про новый город. А ведь только город сделал почетным имя Иннокентия Ивановича. Это в новом городе построено столько школ, клубов, больниц и бань. Нет церквей, но зато люди не пропивают последние деньги в кабаке, нет нищих и калек. А он все это не описал в заметке. И получается так, что ему, Иннокентию Ивановичу, милее была бы старая жизнь со становым да урядником, с попами да нищетой.

— Отдай мне заметку, — говорит Иннокентий Иванович, — плохо ты ее написал.

Журналист растерянно смотрит на старика и в волнении выпивает стакан воды, что стоял на подоконнике, приготовленный для принятия души Иннокентия Ивановича.

Старик не замечает этого. Он шарит руками по своей груди, смотрит на старуху и просит рубашку.

— Я сам тебе напишу. Я к товарищу секретарю горкома пойду, и мы вместе с ним напишем, — говорит Иннокентий Иванович, сурово сжимая губы. — А ты не сердись! Я целую статью тебе принесу, — добавляет он мягко. — В ней я напишу про всю свою жизнь, чтобы люди радовались, что они живут в городе, где я основатель. Не сердишься? Ну и ладно!

НАШ СОБСТВЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ

Он пришел в нашу типографию из далекого стойбища, где родился, вырос, полюбил девушку и батрачил до семнадцати лет.

Это был широкоскулый коренастый юноша на толстых кривых ногах.

Прежде чем бросить хозяйские стада, он пришел к своей девушке и сказал ей:

— Прощай навсегда, ты не сядешь на мои нарты как жена, ведь я батрак.

Девушка была дочерью хозяина. Она привыкла к теплым шкурам, большому костру, к расшитым малицам и хорошей пище.

— Прощай, Тэбко, — сказала она тихо, — будешь получше жить, приезжай за мной. Я еще три года подожду тебя.

И она закрыла глаза и ушла за занавеску, прижимая к груди алый венчальный платок — подарок Тэбко.

Тэбко ненавидел хозяина сильнее, чем тот газету «Красный тундровик». И Тэбко пришел к редактору.

— И Выль Паш, и Делюк Вань, и Халиманко боятся людей, делающих газету. Я хочу, чтобы меня боялся Делюк Вань, потому что мне тяжело жить на свете без его дочери.

Редактор провел Тэбко в типографию и показал печатную машину.

— Пока вертельщиком будешь. Грамоте научишься, в редакцию возьмем.

Так стал Тэбко вертельщиком.

В час ночи он становился у высокого колеса печатной машины и старательно крутил маховик. В типографии в эти часы было как-то по-особенному уютно и светло. Изредка в машине что-нибудь стопорилось, Тэбко садился к печке-каленке, что стояла в песочном ящике, и, глядя на горящие дрова, вспоминал огонь своего костра и Певалэ — черноглазую девушку. И глаза Тэбко светились теплым и грустным огнем. Но, подходя к машине, он стискивал зубы, и взгляд его становился суровым.

— Вертеть? — спрашивал он.

— Верти, — говорил печатник.

И Тэбко вновь качался у колеса — вперед-назад, вперед-назад, и шуршал набор по бумаге, и щелкали планки, складывающие отпечатанную газету в стопу, пока печатник не говорил: «Хватит».

Тэбко шел к умывальнику и спрашивал, намыливая руки:

— В этой газете что написано?

— Этот номер скучный, все про магазины пишут, — говорил печатник.

— А про тундру?

— Есть одна заметка.

Тэбко торопливо смывал грязь с рук и брал за уголок свежий номер.

— Прочти.

— А ну тебя, — говорил печатник, — и так три раза читал, нет ли ошибок. Надоело. Сам читай.

— Я не умею читать, — тихо отвечал Тэбко, — ведь я совсем неграмотный.

Печатнику хотелось спать, но, взглянув на Тэбко, он брал газету и читал заметку об организации нового колхоза.

— Там нет Делюк Ваня. Это на Вангурее, а Делюк Вань в горах Пай-Хоя.

— При чем тут Делюк Вань? — удивлялся печатник.

— У него есть дочь Певалэ.

Печатник подмигивал и, заметив смущение Тэбко, говорил:

— А-а. Понимаю.

Но с тех пор читать заметки о тундре наотрез отказался.

Тэбко помрачнел. И когда журналисты, дежурившие в типографии, спрашивали его о чем-нибудь, он отвечал:

— Я неграмотный, что со мной говорить!

И только девушке, недавно приехавшей из Москвы и писавшей очерки о тундре, он решил поведать все, о чем он передумал во время работы в типографии.

Она, как и все журналисты, пришла на ночное дежурство, угостила Тэбко папиросой и попросила принести ей оттиск тундровой полосы. Тэбко принес все четыре полосы и пояснил:

— Я неграмотный, товарищ Маруся, и не знаю, какую тебе полосу.

Девушка удивленно приподняла правую бровь и засмеялась:

— Что ж ты не сказал? Вот чудак-то! Приходи вечерами, и я из тебя сделаю грамотея.

Так Тэбко нашел себе учителя, а еще через два месяца он принес первую заметку в редакцию. В заметке говорилось о том, что в тундре много неграмотных, а в магазине ОГИЗа не найдешь ни одного букваря.