Полуденные песни тритонов - [52]

Иногда мне кажется, что до встречи с Курехиным свободным я не был.

Скорее всего, так оно и есть.

Я и сейчас далеко не так свободен, каким был он.

Но это и понятно, не всем в этом мире дается одинаково.

Хотя в последнем своем романе, «Летучий Голландец»[55], я почти достиг того, чему еще тогда начал учиться у С. К.

За что до сих пор говорю ему «спасибо!», пусть даже его вот уже сколько лет, как нет на этом свете.

Гребанный мир, полный теней.

Ни о чем подобном в 1984-ом я, конечно, не думал. Может, мне казалось, что все мы вечны?

Вообще тот год весь был каким–то ошалевшим и мало предсказуемым.

Вернувшись с фестиваля и уткнувшись в томительно–дождливое лето, я — совершенно внезапно — задружился с Юрой Шевчуком, который тоже преподал мне урок освобождения, но уже на свой, какой–то толстовский по тем временам лад. Он полтора месяца жил у меня дома и все это время мы говорили не столько о рок–н–ролле, сколько о прочитанных книгах и о тех, которые нам самим предстоит написать.

Сейчас я давно уже об этом ни с кем не говорю.

Нет никакого смысла.

А тех книг я все равно не написал, хорошо хоть, что написались другие…

Тут можно было бы и дальше продолжать о всяческих замечательных личностях, вдруг возникших по странной прихоти жизни именно в 1984-ом году, о великом саксофонисте Чекасине, о том же БГ[56], про то, как в один прекрасный день мне позвонил милый молодой человек, назвавшийся Володей Шахриным, но делать я этого не буду. 1984 подходит к концу.

Единственное, что надо добавить — 4‑го октября того самого года тогдашняя моя жена затолкнула меня в такси и увезла в клинику. Лечиться от алкоголизма. Таким образом, у меня появился второй день рождения и еще одним шагом стало ближе к недостижимой курехинской свободе[57].

Что же касается Большого Брата, то он все так же смотрит на нас, как и тогда. И даже пристальней. Как известно, видеофайлы хранятся на серверах четыре недели, потом их стирают, а ведь камеры слежения расположены не только в супермаркетах. Но тогда мы даже не подозревали, что это возможно.

Уже давно написаны вариации/продолжения на тему оруэлловского романа — например, «1985» Энтони Берджеса. Есть «1985» и у венгра Дьердя Далоша. Можно написать «2004», можно и «2984», в любом случае — он все равно здесь.

Был, есть и будет, так и хочется сказать:

— Привет, Большой Брат! Что там с моей свободой?

31. Про зоопарк

Как говорит временами один мой близкий друг:

— Если бы мы с тобой все еще жили в сэсэсэровские времена, то я давно был бы третьим секретарем горкома партии, а ты все еще работал в зоопарке!

— Ночным сторожем! — добавляю я.

Хотя в трудовой книжке у меня иная формулировка:

«Работник по ночному уходу за животными».

Если начать рассказывать, как она там появилась, то это будут вариации на тему уже набившей оскомину песни «Поколение дворников и сторожей», да и меньше всего мне хочется заниматься концептуальным измышлениями.

Про зоопарк надо вообще даже не рассказывать, а КАК БЫ показывать, то есть, травить истории, добавив лишь несколько пояснений.

К примеру, зоопарк в городе Сврдл находится в самом центре города.

Он появился в тридцатых — если я правильно помню — годах, только вот за последние лет пять его перестроили, сейчас он красно–кирпичный, как пригородные безвкусные коттеджи, а самое главное:

ВОЗЛЕ НЕГО НИЧЕМ НЕ ПАХНЕТ!

Что уже абсолютно неправильно, потому что возле зоопарка просто обязано пахнуть — зверьем, клетками, дикостью, запущенностью, в общем, чем угодно, только не городом.

Там раньше так и пахло, напротив же забора, за которым располагались вольеры, были бараки. Сейчас вместо бараков — чуть ли не самые дорогие многоэтажные дома в городе, бутики и подземная автостоянка. Потому и не пахнет.

А РАНЬШЕ ПАХЛО,

и когда я шел к четырем на дежурство, то машин на улице уже не было. Лишь из печных труб бараков в стылое зимнее небо густо валил дым.

NB: в зоопарке я проработал почти девять месяцев. С февраля до половины сентября 1986 года. У меня было два напарника — плейбоистый Юрашка и занудный Санёк. С Юрашкой вечно происходили всякие казусы, а когда он с приятелями напоил обезьян дешевым портвейном из чайника, то его просто выгнали. Санёк же с философическим упорством продолжал ухаживать ночами за животными и после моего увольнения, но это и понятно: он действительно был студентом–старшекурсником философского факультета.

ЭТО ВСЕ ПОЯСНЕНИЯ.

На самом же деле те девять месяцев в зоопарке обогатили мою жизнь примерно так же, как все предыдущие тридцать два года.

Хотя бы потому, что я очень быстро обнаружил одну странную вещь — звери прекрасно понимают, что настоящая жизнь для них начинается ночью, когда власть человека заканчивается. А та парочка двуногих типов, что временами заходит в павильон и то включает, то выключает свет, стоит немногого — при желании можно попытаться даже ее сожрать.

Я не преувеличиваю и не пребываю в состоянии бреда. Как–то уже ночью — та зима была холодной и снежной, и даже в конце февраля морозы достигали минус двадцати, а то и больше, так что приходилось постоянно топить печь в сторожке и проверять температуру в т. н. «Павильоне теплолюбивых животных» — мы с Саньком медленно фланировали мимо клеток с хищниками из семейства кошачьих. Всякие там тигры, леопарды и пантера. Черная. С покарябанной мордой. И такими терпкими, желтыми глазами. Мы о чем–то говорили — то ли о философической ерунде, то ли о ерунде литературной. Или же просто обсуждали, чем бы нам сейчас перекусить. И вдруг оба встали. Застыли. Остановились как вкопанные — есть такая идиома. По спинам полз самый натуральный холодок. Струились мириады мурашек. Меня бросило в пот, ноги были ватными. Я не мог сделать ни шагу. Санёк — тоже. Потом мы оба, враз, как по команде обернулись.