Полуденные песни тритонов - [46]

Нет, это совсем не значит, что теперь их вообще нет.

Есть те, кому я верю, кому я нужен, кто мне близок, дорог и т. п. Есть даже те, кого иногда хочется назвать этим словом. Но все это — исключения, потому что я хорошо осознаю: настоящие друзья остались там, в смутных и скрытых туманом временах сэсэсэровского бытия, когда мы дружили не по необходимости или из–за того, что так легли карты, а по велению души, пусть этот оборот и звучит сейчас, в начале 2004 года, довольно высокопарно.

И так несовременно, что мне даже хочется его повторить:

ПО ВЕЛЕНИЮ ДУШИ!

По велению души я дружил много лет с Аркашей Бурштейном (ныне в Израиле), Вадиком Барановым[40], который даже стал моим крестным отцом (тоже в Израиле), Мишей Орловым (совсем спился), Сашей Виленским (опять же — в Израиле), Мишей Перовым (он стал нотариусом, это то же самое, что в Израиле), в общем — друзей никогда много не бывает, но список все равно не полный.

Хотя иногда они, давно исчезнувшие друзья, выскакивают, как чертики из коробочки, и ты радуешься, будто восстанавливается пресловутая связь времен. Так совсем недавно выскочил Женя Карзанов (ныне в Объединенных Арабских Эмиратах), по прозвищу «Женя Большой», хотя «Маленького» никогда не было — это был единственный Женя среди моих друзей, и действительно: ну очень большой, за метр девяносто и килограммов под девяносто — сто.

Он так же, как и я, тусовался с рокерами, а еще писал статейки в подпольные рок–листки под псевдонимом «Антивалютов».

Сейчас он — дизайнер в замечательном городе Дубай, у него есть мотоцикл, suzuki hayabusa, на котором hugoeuge[41] гоняет по скоростным эмиратским трассам. Это напоминает мне одну давнюю картинку, когда на обратном пути с океана машину, в которой я ехал, обогнал такой же дубайский байкер на «судзуки», и огонечек его фары еще долго маячил где–то далеко впереди, хотя ехали мы явно под сто пятьдесят, если не больше…

Про Женю Большого надо будет обязательно рассказать в меморуинге про то, как я работал в зоопарке — один раз он помог мне загнать на место слона.

Он вообще мне часто помогал, мы вместе ездили к моим старикам в сад, то чинили теплицу, то чистили колодец, то сажали/выкапывали картошку.

Это, между прочим, еще один долбанутый палец.

Мне безумно

ЖАЛКО ТОГО МЕСТА, КОТОРОЕ БАБУШКА НАЗЫВАЛА САДОМ, А Я — ДАЧЕЙ.

Ведь именно там я так часто бывал счастлив.

И когда играл в индейцев.

И когда собирал бабочек.

И когда ходил с дедом по узкоколейке или на «Графские развалины».

И когда читал на чердаке книги, в той самой малюсенькой комнатенке под крышей, в которой потом написал свои первые два романа — «Историю Лоримура» и «Частное лицо».

После смерти бабушки я был там всего два раза.

Пока старики были живы я ездил туда иногда каждую неделю, не потому, что мне так уж этого хотелось, временами, я ненавидел этот сад и необходимость чего–то там постоянно сажать, копать, подправлять, таскать, строить. Но все равно ездил.

Именно там я в последний раз увидел живым деда. Приехал ненадолго, за дочкой, которая ночевала с ними. Это было 16‑го июня 1991 года. Перед этим прошла ночная гроза, дорожки были мокрыми и грязными. Дед попросил помочь подправить доску у сарая. Я подправил, сказал, что пошел, и мы с Аней уехали.

А вечером, вернувшись домой, дед принял ванну, лег спать и умер. Ему было почти восемьдесят три года и он перенес пять инфарктов. Но тем летом в сад я ездил еще неоднократно — помогать бабушке.

А после ее смерти перестал.

В 2000 же году я сжег этот дом в своем романе «Indileto», после чего в тот же вечер свалился с приступом отвратительной головной боли, которая не проходила несколько дней, хотя все время, что я писал ту книгу, у меня безумно болела голова, наверное, это был просто синдром Миллениума.

Героя романа звали Лапидусом. Он вляпался в одну дурацкую историю, из которой так и не смог выбраться. Или смог? Я не знаю этого до сих пор.

А когда он поджигает дом, то бабушки уже много лет, как нет на свете.

«Лапидус сплюнул под ноги, обернулся, посмотрел на дом, на широко открытую дверь, на фонарь, который все еще держал в руках.

— Ну что ты медлишь, — раздался из дома голос бабушки, — если решил — то действуй, ну, Лапидус!

Лапидус вобрал в легкие воздух, размахнулся и метнул фонарь прямо в открытую дверь. Потом повернулся и, не оборачиваясь, зашагал вперед по тропинке, которая вела прямо от крыльца.

— Молодец, — крикнула ему вдогонку бабушка.

Лапидус не выдержал и обернулся. Дом уже горел, пламя с треском поднималось по стенам к крыше.

«Надо было взять журнал с собой, — подумал Лапидус, — интересно, чем там все закончилось?»

Но потом он вспомнил, что последняя страница тоже была оторвана.

Раздался сильный грохот — это обвалилась крыша.

Лапидус убыстрил шаги.

Потом еще убыстрил.

Потом побежал.

Как–то необычайно легко, дыша ровно и спокойно.

Пламя с треском пожирало остатки дома.

Цветы, если верить бабушке, назывались «метиолла».

А бабочек здесь раньше действительно было много.

То ли пятнадцать, то ли восемнадцать лет назад.»

Наверное, того дома мне жаль больше всего, даже больше, чем собственной наивности, которую мне тоже хочется уподобить одному из долбанутых пальцев, наверное, последнему.